Страница 8 из 26
Но он ко мне даже и не поворачивается. И такая меня вдруг разобрала обида.
Разворачиваюсь и ка-ак ему врежу. И даже самому понравилось. Как будто залепил в лузу шара.
А на Валентину Краснославовну даже и не посмотрел.
Все. Не будет теперь Валентина Краснославовна москвичкой. Так и останется в своем Орехово-Зуеве.
Ну тут, конечно, и салфетница, и тарелки, и фужеры – все это полетело на пол.
И потом они мне и показали.
Оказывается, я все перепутал. И врезал совсем не тому. Не тому, кто меня ударил. Тот, которому я врезал, оказался его товарищ. А тот, что меня оскорбил, сидел за соседним столиком и с кем-то выпивал.
Повалили и давай прямо по мне отбивать чечетку. А музыканты все знай себе замастыривают. Что-то про велосипедистов. Да про синеву. И все, как ни в чем не бывало, пляшут.
А потом через весь зал отволокли к вышибале. И там снова меня повалили. И опять прямо по мне пустились вприсядку.
Совсем озверели. А Тонька вокруг все прыгает и что-то кудахчет.
– Ребята, – кричит, – не бейте! У него умерла мама!
Это она мне уже потом рассказывала.
А вышибала, сука, стоит и улыбается.
Хорошо, я еще закрыл руками голову. А так бы, наверно, убили.
А когда уже сползал по ступенькам, то заиграли из «Белого солнца пустыни».
Я, правда, этот фильм не смотрел. Но там на слова Окуджавы песня. Наверно, кто-нибудь заказал. Вроде меня. Когда я предлагал Валентине Краснославовне руку и сердце.
И я даже остановился послушать. И как-то не то чтобы мне стало грустно. А так.
Ваше благородие, господа Чужбина.
Жарко обнимала ты, да только не любила.
В ласковые сети, постой, не лови…
Не везет мне в смерти – повезет в любви.
А на винт я потом все-таки намотал, правда, уже не в море, а на суше, и ровно через год встретился с нашим «кондеем» на «провокации». (А перед новым выходом в море – я работал тогда в метеослужбе у гидрохимиков – повесил в лаборатории лозунг: НЕ РАЗБАЗАРИВАЙ СЕРЕБРО – ОНО НА ВЕС ЗОЛОТА. Такая соль, и, чтобы выпало в осадок, надо как следует разболтать. Как будто гоголь-моголь. И сослуживцы меня даже похвалили.
Но начальник почему-то нахмурился.
– Это, – говорит, – еще что за новости? Вам здесь, – прищурился, – не клуб художественной самодеятельности! – Ну, и пришлось, конечно, снять.)
Но это меня не спасло: своей половой распущенностью я фактически сорвал экспедицию.
Уже пора погружать батометры, и мне вдруг захотелось в гальюн. И чувствую, нет, что-то здесь не то. Я в этих делах уже съел собаку. Ну, и ударил в знак воздушной тревоги в колокол.
Вот и пришлось поднять лебедкой якорь и на всех парусах нестись обратно в Нагаево. И океанологи (вот это, я понимаю, товарищи), невзирая на план, все, как один, так ободряюще улыбались, а мой давнишний соратник по бильярду даже сам встал за руль.
А из Нагаева прямо в резиновых сапогах я, как ошпаренный, рванул в диспансер. А там живая очередь и все такие растревоженные, как будто на выпускном экзамене.
И вдруг смотрю – «кондей».
– Вот это, – улыбается, – встреча… Какими, братишка, судьбами?..
Я говорю:
– Привет… – и тоже ему в ответ как-то весь засветился, – привет, – улыбаюсь, – от Поли и Тани…
И в диспансере меня сразу же взяли за жабры.
– А ну-ка, – говорят, – колись… (выкладывай координаты своей сирены), а то, – пугают, – не будут меня колоть (сейчас с этим делом строго).
Потом посмотрели в мою карточку, а я, оказывается, уже второй раз. И был у них совсем недавно. Всего месяц назад.
(А я и не знаю, что думать – ведь у меня «в хрустальном дому» сейчас царит одна Зоя.)
Ну, и давай им навешивать лапшу (а что мне еще оставалось?).
– Наверно, – говорю, – на Птичьем острове… кажется, повариха… с плавбазы…
И врач сначала решил, что я над ним смеюсь, такая бытует в народе шутка. Про птичью болезнь (а если точнее, то про три пера). А мы, и правда, пришли на этот самый остров. Часа примерно три с половиной ходу. Уже Камчатка, и не совсем понятно, почему все-таки Птичий, когда одни камни и ни души.
Пристал, ну а что за плавбаза и как повариху зовут, а сам все в мою карточку записывает. Да я уже, говорю, и не помню, был, объясняю, косой, но, кажется, «Ламут». А повариха, кажется, Клава.
Хотя «Ламут» на самом деле сейнер на Марчикане, и в ресторане «Приморский» на этот самый «Ламут» после второго графина еще в 68-м один марамой меня уже «оформил» старшим матросом.
И после диспансера приплелся, опустив голову, в барак. А у Зои, как всегда, Нина Ивановна; ну, и понятно, фуфырь. Они-то меня совсем не ждали.
Нина Ивановна смеется:
– Ну, что, моряк с печки бряк… чего такой невеселый?..
– Да так, – говорю, – а чего веселиться… – и уже стягиваю сапог.
– А мы вот… слыхал… умер Марк Бернес…
– Да… жаль… – говорю, – такой молодой… – а сам все продолжаю чесать затылок (может, еще и до меня; у нас-то все наружу, а у них без поллитры и не разберешь). И даже не стал с ними пить.
После уколов нельзя.
– А вы… – это мне уже Зоя и, как всегда, ломает комедию, – вы что… – кокетничает, – нами брезговаете…
А когда Нина Ивановна ушла, то все ей, как на волшебном блюде, и выложил:
– Вот, – говорю, – оперился… ну, прямо чудеса…
Я думал, Зоя меня поддержит или, по крайней мере, пожалеет, а она меня даже как-то удивила.
Я ее тогда еще как следует и не знал. – Нам, – улыбается, – трипперные не нужны.
Несолоно хлебавши
И тут к ней, как на грех, в чине младшего лейтенанта прилетает ее давнишний вздыхатель. Откуда-то из Нижнего Тагила. И делает ей предложение. А ей, кроме меня, даже и не с кем посоветоваться.
Ну, что я ей могу посоветовать?
– Купи, – говорю, – презерватив.
Но он, оказывается, презервативами не пользуется. Как-то не уважает.
– Тогда, – смеюсь, – в два слоя гигиенический бинт. И никаких половых сношений.
А она прямо чуть не плачет.
– Я тебе, – шмыгает носом, – серьезно, а ты… Я думала, ты не такой.
Вот это я понимаю. Мало того что сама же меня и наградила. Теперь еще и сохрани ей жениха.
– А может, – продолжает, – просто с ним поговоришь… И признаешься. Тебе же все равно.
И тогда он ей все простит и женится.
Потом, конечно, дошло. Ну, какая ему разница, кто кого заразил. Начистит ей для профилактики харю – и вся любовь.
Скорее всего, вызвал бы меня на дуэль. За осквернение чувства. Все-таки офицер.
И так бы, дурак, и не узнал. Что я его своим телом прикрыл. И весь ее огонь геройски взял на себя.
Ходил бы там, в своем Нижнем Тагиле, на «провокацию» и, приспустив кальсоны, подставлял волосатую ягодицу медсестре. А та, с нацеленным из ампулы шприцем, уже давно приготовилась. И, привычно всадив иглу, все нажимает, и нажимает, и нажимает… И вот уже протягивает вату.
Так, несолоно хлебавши, и улетел.
А с Зоей мы познакомились так. Как-то всей лабораторией провожали на материк сослуживицу, начали еще на работе, а продолжили уже на дому. Эта сослуживица когда-то была Зоиной соседкой, и, когда ей дали квартиру, в ее комнату переехал Павлуша.
И тут вдруг и нарисовалась Зоя; оказывается, пришла за ключами, будет во время отпуска сослуживицы поливать фикус; теперь-то все понятно: хата.
И я как только Зою увидел – так чуть ли не выронил гитару: как будто меня ударили пыльным мешком. Да так с тех пор ударенный и хожу. И если посмотреть на мою фотографию в военном билете, то как-то и не очень верится, что я интеллигентный человек.
Я когда вылетаю из Москвы, то еще европеец. А не успею перелететь через Уральский хребет – и уже азиат.