Разбег

— Ой, Ратх! — поставив чайник и пиалы, всплеснула широкими рукавами Галия-ханум. — Деверек мой! А мы считали тебя… Ну, встань же, я хоть взгляну на тебя как следует! Откуда ты?

Ратх поднялся с ковра, поцеловал Галию в щеку. От нее пахло тонким ароматом духов, и синяя мушка на щеке, о которой она так заботилась в молодости, двадцать лет назад, по-прежнему украшала белое личико женщины.

— Ай, сынок, пусть идет, не мешает нашему разговору.

— Не беспокойтесь, Каюм-сердар, я сейчас же уйду, — обиженно отозвалась Галия-ханум, не сводя глаз с Ратха. — Женат ты, деверек?

Ратх улыбнулся, кивнул. Галия расцвела в улыбке:

— Кто она, твоя благоверная?

— Она — доктор.

— Доктор? — удивилась Галия. — Вот, не думала. Наверное, русская, к тому же москвичка. Или из Петрограда?

Каюм-сердар основательно рассердился:

— Уходи, женщина, не мешай нам! Нет стыда в тебе!

— Ладно, деверек, потом поговорим. — Уходя, она приостановилась за остекленной стеной и оттуда спросила: — Каюм-ага, наверное надо обед приготовить?

— Если ради меня, то не надо! — сказал Ратх. — Через час я должен быть на съезде.

— Ставь обед, не спрашивай, — распорядился Каюм-сердар и, забыв сразу о Галие, заговорил с сыном. — О съезде говоришь? Высоко тебя забросила твоя судьба. С Калининым вместе ездишь, женился на докторе. Все это для нас ново, все непонятно. Как ушел из дому, еще в девятьсот шестом, так и пропал. Ни одного письма не прислал.

— Писал я тебе, отец, да только ответа не дождался. Раза два до десятого года писал, а потом — не до писем было. Арестовали, сослали в Нарын, там до самой революции пробыл.

— За что же арестовали?

— За непочтение родителей, — засмеялся Ратх, тронув отца за плечо. — Можно подумать, что ты и впрямь не знаешь, за что меня могут арестовать. Из ссылки вернулся в Москву, потом уехал в Воронеж, в красноармейский полк. Воевал…

Каюм-сердар, насупившись, опустил голову:

— А после войны почему сразу не вернулся?

— Ездил по деревням, отец, — жизнь у мужиков налаживал. Комбеды организовывал, хлеб для голодающих доставал. Когда возвратился к жене и сыну в Москву, предложили ехать на родину, в Туркмению. Образуется, мол, республика — нужны в партийном аппарате люди. Вот и приехал.

— А семью почему не взял? Места бы всем хватило. Комнаты Черкеза до сих пор пустые стоят.

— С семьей я приехал, отец. В Доме дехканина жена и сын. Там мы пока поселились.

— Как же так, сынок?! — Каюм-сердар встал с ковра. Недоумение, досада на сына подняли его с места. — Привез семью — жену, сына — и держишь их в вонючем Доме дехканина, а к отцу привести побрезговал! Может, и меня, как всех других бывших слуг государя императора, своим врагом считаешь? Напрасно ты так, Ратх. Власть меняется — то одна, то другая, а отец у тебя один — его другим не заменишь.

— Ну, ладно, ладно, — с чего ты взял, что я тобой пренебрег, — слабо защитился Ратх. — Просто не было времени. С дороги в гостиницу и — снова в дорогу.

— Давай, веди жену и сына сюда. Будете здесь, у меня жить, — вновь потеплел душой Каюм-сердар.

— Завтра, отец. Сегодня мне некогда.

— Ну, тогда пойдем, покажу тебе — где жить будете.

— Это другой разговор, — согласился Ратх.

Пройдя в другой конец двора, они поднялись на запустевшую, покрытую слоем пыли, веранду. Две двери, ведущие в мужскую и женскую половины дома, были на замках. Старик снял с гвоздя связку ключей, отыскал нужный, открыл замок и распахнул дверь на мужскую половину. Оттуда пахнуло затхлым запахом плесени.

— Ханум! — громко и недовольно позвал Каюм-сердар.

— Здесь я, здесь! — отозвалась Галия, ведя от ворот под руку мать Ратха. — Вот и Нартач-ханым с базара вернулась.

Ратх, оглянувшись и увидев мать, взялся от счастья обеими руками за голову, спустился во двор и заключил растерянно улыбающуюся Нартач в крепкие объятия.

II

Через час Ратх сидел в зале заседания Первого Съезда Советов Туркменской ССР, совершенно оглушенный радостью только что состоявшейся встречи с родителями, слушал, как зачитывали декларацию, и радость его перерастала в гордость и торжество. Что и говорить, приятно было сознавать, что он, Ратх Каюмов, присутствует при рождении Туркменской республики не случайно: он, может быть, самым первым из туркмен примкнул к рабочему движению и участвовал в революции девятьсот пятого. Он одним из первых включился в борьбу за новую жизнь, и кому как не ему, решать сейчас в этот исторический день дальнейшую судьбу своего народа, своих потомков.

Месяц назад в Москве, когда его пригласили в Туркменпоспредство и предложили ехать работать в Туркмению, Ратх не испытал тех возвышенных чувств, какие испытывал сейчас. Отвык, что и говорить, от своих родимых мест, стерлась за двадцать лет тяга к отчему дому. Да и не очень-то радостные картины являла его память, когда он вспоминал об отчем доме. Вспоминая порой о шумном каюмовском подворье, Ратх приходил к мысли, что нет, пожалуй, ему возврата в родной дом: никто не ждет его там. Разве что — мать. Да и самое понятие о родине в последние годы складывалось у него по-иному. Прожив почти двадцать лет в Москве и на поселении в Сибири, он вполне естественно считал своей родиной всю Россию.

После вечернего заседания Ратх вместе с другими направился в только что открывшийся Дом дехканина, к текинскому базару, где квартировали почти все делегаты и занимали одну из комнат Ратх с женой и сыном. Шли огромной толпой, заполнив обе стороны улиц. Поперек дороги над головами полоскались на ветру транспаранты и кумачовые флаги на углах зданий. Еще праздничнее обстановка царила в самом Доме дехканина. На айванах тесно от собравшегося люда. Звенит дутар и поет бахши. Внимание всех направлено к певцу. Ратх постоял, облокотившись на перила, послушал бахши и направился к своей комнате. Подходя к двери, Ратх увидел широкоплечего, приземистого военного.

— Вам кого, товарищ? — настороженно спросил Ратх.

— Не вы ли Ратх Каюмов? — отозвался военный и вдруг засмеялся громко и упоенно: так мог смеяться только Аман.

— Аман! — Ратх устремился к брату, и они, обнявшись, оба смолкли, словно онемели, — так велика была их взволнованность.

— Ратх, я плачу, ты прости меня, — извинился Аман. — Сам знаешь — слезу из меня выбить трудно, но сейчас я плачу от того, что повстречал тебя. Примерно час назад приезжаю домой. Только привязал коня, Галия кричит на весь двор: «Аман, Аман, твой брат Ратх приехал!» Ну, я, конечно, расспросил, где ты, — и скорее сюда. Прибегаю — дверь на замке. Что такое, думаю! Где же он? Бегу по айванам, и тут мой хороший, друг, командир взвода Иван Иргизов со своим старым приятелем на тахте сидят, — шашлыком заправляются. Иван схватил меня за руку… В общем, давай пойдем к ним!

— Ну, что ж, веди к своим друзьям, — согласился Ратх. — Все равно Тамары дома нет, да и сын где-то бегает.

— Мне Галия сказала, что ты с семьей приехал, — торопливо заговорил Аман, увлекая брата к айванам. — Говорит, жена у тебя какая-то москвичка, докторша. Ты наверное совсем отошел от наших обычаев, а?

— Ну, что ты! — Ратх взял Амана под руку. — Я по-прежнему тот же Ратх, каким ты меня знал в девятьсот шестом, когда мы с тобой революционера спасали. И жена моя… ты знаешь ее… Помнишь, из Джунейда каракулевые шкурки для нее привозил? На шапку! Неужели забыл? Ну, Тамарой ее зовут!

— Вай, Ратх, — приостановился Аман. — Неужели ты говоришь о той, которая тогда в тюрьме сидела? Ну, эта — революционерша!

— Она самая, Аман… Тамара Яновна Красовская. И сын у нас — Юрой зовут. Пятнадцать лет джигиту…

— Вах-хов, вот, значит, какие дела. Сын, значит! Мой тоже, дай бог, каким орлом вырос! — восхищенно произнес Аман. — Помнишь же! Ты же видел его на Джунейде.

— Видел, конечно, да только он тогда крохотным был!..

Восклицая и останавливаясь, они наконец спустились к сидящим на огромных тахтах дехканам и кое-как пробились к Ивану Иргизову и его товарищу, который оказался туркменом в черном косматом тельпеке, с огромной бородищей.