Страница 44 из 56
Передернула плечиками.
— Смотрите, — отвечает, — раз вы такой недоверчивый. Я-то свое дело, наверно, лучше вашего знаю.
Ищу я. И — представь — нахожу!
— Вы что же это, в заблуждение нас хотели ввести? А она взглянула — и в слезы:
— Тут буква «к» больше похожа на «н», почти без закорючки. Я же эту карточку несколько раз просматривала, но читала не «Барыкин», а «Барынин». А вы же Барыкина искали.
Эта закорючка нам стоила жизни такого, как ты, молодого человека: узнай мы адрес сразу же — взяли бы Барыкина дома, тепленьким, а за упущенное нами время он учуял слежку, и брать его пришлось со стрельбой.
Костя Михайловский мигом слетал тогда в адресное, пересмотрел все похожие фамилии, с «закорючками» и без. Правда, того, кого искали, не нашел, но урок запомнил на всю жизнь.
И запомнил он слова, которые любил повторять этот старый чекист, его учитель и наставник:
— Наше дело требует отзывчивости к чужой беде, требует смелости, когда необходимо — иди под пули, рискуй, спасай товарища. И в то же время будь упорным и дотошным в самых вроде бы обычных делах. Всегда проверяй себя: а вдруг не все сделано? А вдруг ошибка? У чекиста должно быть горячее сердце и холодный ум, — так нас учил Дзержинский.
…Писатели-детективщики любят описывать какое-то «безотчетное предчувствие удачи».
Нет, никакого такого предчувствия у Михайловского не было, когда он положил на стол три карточки Прониных Иванов Степановичей, проживающих в Оренбургской области, и, надев очки, стал внимательно просматривать эти прямоугольники тонкого картона.
Радоваться было рано.
Во-первых, имя, отчество и фамилия того карателя, которого сейчас разыскивают, могли быть тогда, во время войны, частично или полностью вымышленными. Боясь расплаты, фашистские прихвостни опасались даже друг друга и могли нарочно переврать анкетные данные.
Кроме того, каратель мог после войны, хоть это и сложно и опасно, раздобыть себе новый паспорт или сделать подчистку в старом, изменив или имя, или отчество, или фамилию, а то и все сразу.
Во-вторых, это только в Оренбургской области оказалось три Пронина Ивана Степановича, но очень может быть, что сейчас ищут и уже нашли по всей стране десятки, сотни полных тезок и однофамильцев, и каратель — кто-то из них.
И все это, конечно, при условии, что тот каратель Пронин — жив.
И поэтому никакое «предчувствие удачи» не осенило его и не екнуло радостно сердце, когда легла на стол карточка, в которой совпало все: фамилия, имя, отчество и год рождения — 1920.
Были еще Иваны Степановичи Пронины: второй — 1922 и третий 1947 годов рождения.
Третью карточку Михайловский отложил в сторону сразу же, а над второй задумался, прикидывая.
Если каратель Пронин родился в 1920 году, то в 1942 году, когда он начал свою деятельность, ему, как и первому Пронину, было 22 года. Второму Пронину — 20.
Мог ли тот каратель, которого арестовали в Минске, так ошибиться в определении возраста — на целых два года? Вряд ли. Это в пожилом возрасте такая разница почти не определима, а в молодости она очень заметна, сразу отличишь: 22 года человеку или 20.
Отложить в сторону этого, второго Пронина? Он заколебался. Бывают же молодые люди, которые выглядят старше своих лет. К тому же в телеграмме из Белоруссии сказано, что год рождения определен арестованным приблизительно.
Так что и этого Пронина надо проверить.
Но главным сейчас был тот, чей год рождения совпадал точно.
…Над Оренбургом летал тополиный пух, словно зима вернулась. Есть в оренбургском лете противные, как правило жаркие, две недели, когда тополиный пух мешает жить, он липнет к потному телу, забивается в ноздри, лезет в глаза, расчешешь до слез — несколько дней будешь красноглазым, как кролик. Целые сугробы пуха ветер наметает в затишные места, и мальчишки поджигают их, вызывая мгновенное, не видимое на солнечном свету пламя.
Был как раз один из таких дней, когда Константин Петрович зашел в большой двор, образованный прямоугольником домов толстостенных, желтых, с балкончиками и белой лепниной, как считалось красивым строить в 50-е годы, и населенных людьми военными, сейчас уже преимущественно пенсионерами.
Одного из них Михайловский знал по рыбалке. Кто чем занимается и где живет — обычно рыбаки не расспрашивают друг друга, не до этого, да и служба не позволила бы Константину Петровичу рассказывать, что он — офицер КГБ. Но пенсионеры — в массе своей любители поговорить сами; и поэтому, посидев как-то в выходной с удочкой рядом с пенсионером, жизнерадостным и шумливым, что для настоящего рыбака не очень-то приятно, Михайловский услышал и о том, что тот живет в бывшем военном городке, что дети у него разъехались, спасибо, хоть иногда внуков подкидывают им со старухой — понянчить.
И, прочитав адрес Пронина И. С., 1920 года рождения, Михайловский стал вспоминать, что и кого он знает в этом районе, и вспомнил разговорчивого рыбака.
Повезло: отфыркиваясь от тополиного пуха, тот в приятной компании забивал козла, дожидаясь, пока жена позовет обедать. Михайловский, оглядевшись, подошел, сел на свободный край скамейки, поставил на землю сетку с зеленым лучком и первыми местными помидорами.
Но азартен настоящий доминошник, несколько раз взглядывал он на Михайловского, однако узнал только тогда, когда с треском выставил последнюю костяшку и победоносно захохотал.
— О! Кого вижу! С базара топаешь? Нет, я себя запрягать не даю. Я «свою» запускаю на базар, а сам становлюсь с газеткой у входа: вот тебе на все полчаса, пока дочитаю. Ну, а тащить до дому — это уж мое святое дело.
Начали очередную партию, усадив и Михайловского. Пошучивая, почти всерьез огорчаясь поражениям и радуясь выигрышам, он незаметно приглядывался к молчаливому человеку в темном костюме и, несмотря на жару, при галстуке, который не играл, но сидел и мрачно наблюдал за игрой, — к тому самому Пронину И. С., 1920 года рождения, «первому Пронину», как стал про себя называть Михайловский, фотографию которого и личное дело он уже несколько дней изучал в военкомате. «Пенсионер. На фронте с 1942 года. С 1953 и до выхода в отставку преподаватель военного училища». И уже не из анкеты, а из осторожных расспросов о Пронине: «Замкнут. В знакомствах осторожен. Ссылаясь на плохое здоровье, несколько раз отклонял предложение поработать в группе содействия при военкомате. К себе никого не пускает, кроме нескольких человек, которых во дворе никто не знает».
Не густо. Михайловский внимательно проверил, проанализировал все военкоматские данные, сделал несколько запросов, но теперь ему хотелось получить какие-то личные впечатления об этом человеке.
С первого раза знакомства не получилось, но кто-то из доминошников привычно зацепил Пронина: давай, мол, не отрывайся от стариковского коллектива, а то ты от живых людей отвыкаешь со своими альбомчиками с картинками. И на следующий день Михайловский заглянул в этот двор с толстым свертком в плотной желтой оберточной бумаге.
Снова доминошничали, и снова Пронин, худой старик с крупными грубыми чертами лица, нелюдимо сидел в сторонке. Когда играть надоело, а жены еще не звали обедать из-за тюлевых занавесок, Михайловский заговорил, что сегодня удачно сменял Добужинского на Глазунова.
Пронин оживился:
— Позвольте взглянуть.
Бережно взял альбом в руки, обтянутые по-старчески веснушчатой кожей, и жадно, с завистливым наслаждением стал листать. И Михайловский, сам тоже заядлый коллекционер, безошибочно понял, что такого Добужинского у Пронина нет.
Окончательно потеряв к себе интерес доминошников, поговорили о том, что альбомы раньше лежали и по цене были доступны, а сейчас подорожали, а все равно, прозевал — уже не достанешь, похвастались последними приобретениями, и Пронин, поколебавшись, пригласил:
— Если не торопитесь, зайдите, я вам свою коллекцию покажу, что-нибудь и на обмен найдем.
Михайловский шутливо вздохнул: