Причуды среднего возраста

Мы вошли в кафе под загоревшимися от любопытства взглядами мужчин. Посетителей в этот солнечный послеполуденный час там было так же много, как будет вечером, они сидят и покуривают свои цигарки. И все как один пьют местное белое вино, распаляющее воображение. Большинство из них одеты в робы, синие с узкими полосками, какую носят швейцарские рабочие, но кое-кто — коренные сельские жители — предстает перед нами все в том же виде деревенских клошаров (несуразное сочетание жилета, рубашки, фуфайки ручной вязки и неизменной бесформенной шляпы), что так нравился мне в детстве. Они провожают Мари взглядом, этакие ценители красоты в замызганных башмаках, добродушные свиньи в человеческом обличье. Те, что помоложе, демонстративно отворачиваются от красивой горожанки. Старики же, которым местное вино, чье качество, возможно, оставляет желать лучшего, придает уверенности в себе, эти старики с отросшим брюшком деликатно поглядывают в ее сторону. Один из них даже поднимает свой бокал за Мари, и та, нимало не смущаясь, отвечает ему поощрительной улыбкой. Тогда другой просит официантку — официантов здесь называют «сомелье» — подать нам за его счет два стакана вина. Издали мы поднимаем их за его здоровье, церемонно, словно принцы крови, но не без иронии. Старик тут же подхватывает свою бутылку и картуз и направляется к нашему столику не совсем твердым шагом из-за преклонного возраста и выпитого вина, бравируя перед остальными тем, что осмелился пойти на абордаж, похотливый и отчаянный тип. Он приосанивается, долго извиняется и в конце концов усаживается перед нами, не сводя глаз с Мари. «Это ваша дочка? — спрашивает он у меня. — Ну значит, жена? Тоже нет? Ваша хорошая знакомая? A-а! В таком случае…» Он с трудом справляется с охватившим его вожделением. Оно ударяет ему в голову почище привычного алкоголя. За морщинами старика, готовыми в любой момент разбежаться в разные стороны от смеха, легко угадываются черты того молодца, каким он был когда-то, крикуна и насмешника, как большинство здешних жителей, и по его поведению можно легко себе представить, как он обычно проводит вечера в этом деревенском кабачке, неторопливые вечера за стаканчиком вина, когда выпивка перемежается некими туманными пророчествами и скабрезными рассказами о том, как он служил в армии и сколько мог тогда выпить. Все простодушие и вся грубость натуры читаются на лице, склонившемся к Мари, и сквозь гнилые зубы вместе со смрадным дыханием изо рта старика извергаются на нее грязные слова.

Мари-Клод принесла досье, Фейоль — цифры, Зебер зашел, чтобы положить на мой стол письмо, которое Молисье счел нужным написать мне, словно по мановению волшебной палочки, ожил телефон. Быстро распространялась весть о том, что «мотор» вроде бы починили. Хотя правильнее было сказать: кое-как залатали. И вот они наваливаются на него всей своей тяжестью, тянут в разные стороны, куда-то толкают, все сразу, чего-то требуют, улыбаются, подбадривают, выражают сочувствие, дают советы. С каким же пылом они пытаются заставить функционировать их лавочку, с какой серьезностью! И ладно бы еще они имели за это приличные деньги, могли бы снискать славу, получили бы повод гордиться собой. Так нет же. Они всего-навсего мелкие служащие в небольшой конторе, каких множество. Может, чуть больше похожей на сумасшедший дом, чем все остальные? Временами его тянет на патетику. Но разве ради голой патетики станешь лезть из кожи вон? Неужто везде одно и то же? Во всех кабинетах, офисах, министерствах, в магазинах и гаражах, туристических агентствах, адвокатских конторах, в полиции, в страховых компаниях? Везде такое же усердие, такой же трудовой порыв? Везде зубастая молодежь, подтянутая и одетая с иголочки, тиранит людей моего склада, пытаясь заставить их «выполнять свои обязанности»? Выведыватели секретов, похитители моих грез. «Да, печатайте эту книгу тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, пусть будет цветная глянцевая суперобложка и хорошая бумага и помогите немножко автору, помогите ему, пожалуйста, подчеркнуть его своеобразие, это даст нам возможность продать книгу по восемнадцать франков за экземпляр». Неужели так везде? ВОЗМОЖНО ли такое? Чтобы везде находились энтузиасты, которые изъясняются на профессиональном жаргоне, что-то подсчитывают, проворачивают массу серьезных дел, а вечером возвращаются домой с газетой «Монд» под мышкой и двумя глубокими морщинами, прочертившими лоб. «Добрый вечер, Жизель, нет-нет-спасибо-за-заботу-ничего-особенного-не-случилось, обычная рутина, но сколько глупостей они могли бы наделать! Порой я задаюсь вопросом, как бы они со всем этим справились, если бы меня больше не было с ними рядом». Но ведь когда-нибудь тебя больше и НЕ БУДЕТ рядом, патрон, отец родной, человек долга, кремень. Ты будешь лежать в могиле, а они будут продолжать твое дело. Без тебя. Неужто такое действительно возможно? В пространстве и времени? На усердии таких людей земля держится, а годы бегут и бегут мимо, и вот уже Жизель поседела, выросли дети, мелькают дороги, гостиницы, дорогие курорты. «Вы добились впечатляющих результатов, дружище. Как, ваша старшая дочь уже выходит замуж?» Да, уже. Почему же всем им так тоскливо? Ведь от них не требуют ничего сверхъестественного. Никаких бунтов, никаких душевных терзаний: радоваться бы да и только. Или бросить все разом и удрать. Отправиться в этот предвечерний час на поиски скандальных приключений.

Мари! Как хорошо было бы повстречаться с ней именно там. Путь в шесть тысяч километров по воздуху и воде, что ни говори, делает человека чище. Я бы явился туда этаким дельцом из Европы, несущим культуру в массы, и блеснул бы своими талантами, извлекая разные забавные штуки из чемоданчика, похожего на саквояж коммивояжера, под изумленными взглядами своих собратьев. Разве когда-то, пусть очень давно, я не был мужчиной хоть куда? Мари там, в Америке, не захотела бы, наверное, попасться на эту удочку. Разве она не принадлежит в какой-то мере к племени юных авантюристок, делающих первые шаги в мире взрослых и в любви? Их во множестве можно встретить в больших городах. Они приехали туда, чтобы «совершенствоваться в языке», и их подхватило течением. На них натыкаешься на каждом шагу, разодетых с претензией на последнюю моду и так покачивающих бедрами, что у оказавшихся рядом с ними мелких служащих и негров перехватывает дыхание. У них усталые глаза. Бедняга Молисье, наберусь ли я духу прочесть ваше письмо? Иногда им удается устроиться няней в семью с детьми и подтирать этим детям носы и попы. Девушек подстерегают самые разные неприятности. Любовь и разочарования ураганом врываются в их жизнь. Молоденькие немки, снимающие в Пасси одну комнату на несколько человек, уроженки Граубюндена откуда-нибудь из Женевы или Базеля, француженки, приехавшие из Лондона: все эти бойкие двадцатилетние девицы как две капли воды похожи друг на друга. Большие беды ждут их впереди: мужчины, унижения, кровь. Они бросаются в эту грязь с гордым видом воительниц. И Мари могла бы быть одной из них…

(Он возбуждается, представляя себе эту девочку еще более юной, еще более уязвимой. Как бы ему хотелось подхватить ее на самом первом изломе ее жизненного пути, первым заставить познать ту горечь, что никогда не забывается, и тем самым навсегда обеспечить себе место в ее памяти! Насколько рано мы входим в чью-то жизнь? Любому такому появлению обычно предшествуют мечты. К чему вообще охотиться на детей? На этих девочек, всегда уже успевающих пройти через чьи-то руки и несущих на себе чужой след, словно простыни, на которых кто-то спал. Он жалеет Молисье и одновременно завидует ему. Он мечтает о такой Мари, которая еще опаснее, — о Мари невинной, а значит, опасной. Ему хотелось позабыть о своей порядочности. Спуститься еще на несколько ступеней вниз, чтобы овладеть вечной тайной, что несет в себе ее тело.)

…Такой же бойкой и безмозглой, как эти маленькие нахалки. Ее волосы развевались бы на ветру, который, по-моему, никогда не стихает над Монреалем, городом, устремившимся вертикально вверх, огромным, белым, окруженным кольцом дорог и воды, где у вас перехватывает дыхание на перекрестках улиц, разбегающихся под прямым углом. Городом, который, возможно, наполовину существует лишь в воображении, который и придуман-то для того лишь, чтобы заставить девушку прибежать в нужное время в то самое место, где я буду ждать ее, такую, какой сейчас хочу ее, какой вижу ее, вот она сбегает вниз по улице Эйлмера к похожему на огромный кусок черного сахара зданию гостиницы «Холидей Инн», где назначил ей свидание соблазнитель с матовой кожей, один из тех неизвестно чем занимающихся типов без возраста, которых полно в международных гостиницах, этих не обремененных особыми заботами сотрудников ООН или участников каких-то конгрессов, которые разъезжают на взятых напрокат машинах. Она бежит подпрыгивая, с растрепавшимися волосами, в одном из тех платьев, что сумел бы снять любой мужчина, — о, моя добыча давно минувших дней! Хохотушки, готовые в любой момент пустить слезу! О, ваши всегда пустые сумочки, ваши трусики, которые можно спрятать в кулаке, ваш багаж, каким-то таинственным образом оплаченный (кем, интересно?), мужики, которых динамите вы, те, что динамят вас, — и вы мужественно ретируетесь с видом кротких овечек.