Страница 11 из 15
Положительно оценивая будущность такого крестьянина — фигуры совершенно новой (и по сей день) для России — русские националисты были вынуждены искать аналогии в практике нелюбимого ими Запада. Так, лидер Объединенного дворянства граф А. А. Бобринский приводил в пример крестьянские хозяйства Западной Европы, которые после ликвидации общины стали якобы процветать. Причиной этого, по его мнению, была «личная крестьянская наследственная собственность».
Епископ Митрофан (лидер фракции правых 3-й Государственной Думы) прямо признавал — пришло время заменять старое новым и заимствовать западноевропейские новшества — при всем отрицательном (!) к ним отношении.
Несомненно, сами правые были уверены в том, что подобные уступки не вредят консерватизму, а делают его более эффективным в идейно-политическом плане. Однако объективно они шли на четко выраженный компромисс с либеральной идеологией. И это во многом укладывалось в общую схему столыпинской аграрной реформы, направленной на ускоренное «выращивание» сельской буржуазии в сочетании с умеренным конституционализмом.
Во многом, но далеко не во всем. И в данном отношении очень интересной представляется идейная эволюция самой влиятельной организации русских национал-консерваторов — Объединенного дворянства.
Этот «профсоюз дворян», настроенный консервативно, безусловно, поддерживал правительство, действительно надеясь (при помощи энергичного премьера) создать слой своих союзников — зажиточных крестьян. А также — устранить «радикальную», как им казалось, общину.
С другими же планами Столыпина, касавшимися усиления бессословного начала в системе местного управления, они были абсолютно не согласны. Равно и с тем, как проводилась ликвидация общины и рост на ее развалинах крупного земледельца.
К удивлению правых аристократов, он, земледелец, все больше напоминал не маленького помещика, а маленького буржуа. И этот самый буржуа получил, посредством Крестьянского банка, слишком легкий доступ к дворянским землям, чей объем продолжал стремительно сокращаться — без всякой крестьянской революции. Параллельно с этим «ненадежный бедняк» был вынужден уходить в город, отправляться в Азию, пускаться в заведомо проигрышные для него эксперименты с личной собственностью, лишая при этом барина дешевой рабочей силы. Да в такой степени, что в мае 1913 года А. П. Нейдгардт, видный деятель Объединенного дворянства, вынужден был поставить вопрос о применении в помещичьих экономиях иностранной рабочей силы в лице корейцев и китайцев.
Выяснилось, что основная масса дворян совершенно не готова к сколько-нибудь ускоренному обезземеливанию крестьян — и материально, и морально. Выяснилось это, впрочем, для самих незадачливых «столыпинцев». Многие же вольнодумцы из правых поняли это уже давно. Так, известнейший идеолог дворянского традиционализма и по совместительству сторонник освобождения энергии «предприимчивого» крестьянства К. Ф. Головин еще в 1896 году заклинал: «Оборони нас Бог в интересах бездушного производства забывать о нуждах простых людей и, слепо подражая Западу, помогать обезземеливанию мужика».
Правое дворянство, сколь угодно «новое», «реформаторское», не в состоянии было расстаться с аграрным «коммунизмом». Как бы оно ни старалось, но дух общины витал над всеми съездами объединенных аристократов, упорно рушивших эту важнейшую опору консерватизма. Даже Гурко, один из наиболее либерально мыслящих идеологов Объединенного дворянства, выразил тревогу по поводу обезземеливания и говорил о пострадавших: «Я не могу согласиться с тем, что законы пишутся не для слабых и не для пьяных».
Только в глубоко консервативной атмосфере, сложившейся на съездах Объединенного дворянства, могли возникать проекты, подобные проекту князя П. Л. Ухтомского, выступавшего за… «оземеливание» части российского пролетариата путем оказания соответствующей финансовой помощи со стороны помещиков.
Столыпинский перелом явно противоречил самой природе дворянского «консерватизма». Потому-то Объединенное дворянство из съезда в съезд наращивало критику правительства, а земские начальники на местах (обычно придерживающиеся правых воззрений) скрыто, но успешно саботировали деятельность землеустроительных комиссий. На V съезде уполномоченных дворянских обществ (1910 год) столыпинским реформаторам было заявлено: «Правительственные мероприятия в области земельного вопроса, поскольку они касаются увеличения площади крестьянского землевладения, посредством скупки и раздробления частновладельческих земель… грозят разорением государства и выселением всего культурного слоя из сельских местностей. Закон 9 ноября 1906 года без применения решительных мер к расширению области применения народного труда, сулит образование безработного пролетариата».
Разочарование правого дворянства в преобразовании институтов собственности лучше всего выражает доклад Н. А. Павлова об экономическом объединении дворянства. Выступая по инерции за объединение с мелким собственником, он в то же время признавал, что дворянству не на кого надеяться, кроме себя и… техники, которая его «единственный друг и защитник».
Российское дворянство было кровно заинтересовано в общине, не сознавая это в подавляющем своем большинстве. В силу этого само правое движение было также заинтересовано в ней, ведь сословный союз помещика и земледельца являлся неотъемлемой частью традиционалистского проекта. Столыпинские же реформы разводили их по разные стороны. Хуже того — они вели к расколу внутри крестьянства, способствуя дальнейшей фрагментаризации аграрной России.
Таким образом, крестьянство в массе своей было совершенно не готово к распространению капитализма на селе. Но то же самое можно сказать и о русском дворянстве.
ОБЩИННЫЙ ПРОЕКТ РУССКИХ КОНСЕРВАТОРОВ
Впрочем, среди правых было достаточно тех, которые решительно взяли сторону общины и общинности. Они составили нечто вроде отдельного идейно-политического направления. И его сила заключалась в убедительности известнейших правых идеологов С. Ф. Шарапова, А. Г. Щербатова, Д. И. Хотяинцева и т. д., а также в организационной активности Всероссийского Дубровинского Союза русского народа — единственной крепкой оргструктуры правых, сохранившей верность «миру».
Защитники общины чрезвычайно ценили ее как основу русской самобытности. Шарапов называл общину «последним прибежищем русских исторических идеалов», а Щербатов был убежден, что «общинный строй землевладения, сопряженный с общинным самоуправлением, помогли русскому народу сохранить свою самобытность».
Последний утверждал, что «одностороннее увлечение батраческим хозяйством, фермерством и однодворным хозяйством, по образцу английских и американских… противно историческому прошлому и будущему России».
В сознании многих националистов община представляла собой идеальный нравственный и социальный регулятор народной жизни. Шарапов с трепетом характеризовал ее в качестве «нравственного регулятора высшего порядка», выполняющего «первую задачу той Божьей правды, которую ищет всегда русский народ»— задачу противодействия чрезмерному возвышению или чрезмерному падению отдельной личности.
А вот Щербатову община была мила еще и тем, что общинники, соучаствовавшие в распоряжении землей, устанавливали между собой определенные «соседские бытовые отношения». Он предупреждал, что в случае чрезмерной концентрации земли новые хозяева потребуют разрешения всех возникающих проблем на основе формального права, с применением силы, а не дружественного соглашения.
Вот это полностью соответствовало патриархальному менталитету консерваторов, не покушавшихся на принцип неприкосновенности собственности, но желающих смягчить формализм юридического подхода «полюбовным», «семейным» соглашением.
«Семья, — считали П. Н. Семенов и А. А. Салтыков, оппонирующие „реформаторам“, — есть продолжение личности хозяина». Само слово «собственность» является новым, переводным, пришедшим с Запада. Там, в условиях раннего капитализма и тесноты земельного пространства, выдвинулся «внешний момент — момент индивидуального господства личности над вещью» (фр. propriete, нем. eigenthum). «Русский же народ называет собственность вотчиной, батьковщиной и отцовщиной, как бы подчеркивал в своем правосознании семейный момент собственности».