Восьмая нота

Ревность страшнее ножа, она-то и разрезала нас на половинки. Половинки сухофрукт – не больше. Это потом, когда ни ее, ни меня не будет на свете, люди наконец догадаются, что даже состояние Солнца зависит от настроения наших сердец. Если кто-то сомневается, то откуда тогда два райских яблока на груди?

Килька в томате

Перед самым днем рождения мама спросила:

– Дочка, что тебе больше всего хочется на свете?

Мне хотелось кильки в томатном соусе. Консервы такие есть и сейчас, но нет той кильки, а томатов тех нет и подавно. Мама, конечно, очень удивилась, забот полон рот, так что забегалась, не поинтересовалась, отчего кильки хочется. Утром она меня разбудила поцелуями:

– Ну, именинница, «вставай» пришел. Поднимайся и марш на бабушкину кухню, там подарок тебя ждет, дождаться не может.

Кухня у нас называлась бабушкиной потому, что она там спала на большой кровати с периной и полудюжиной подушек разных размеров. Мы с мамой и младшей сестрой обитали в одной-единственной комнатке. Разрешение побывать на кухне всегда приравнивалось к празднику.

На столе, и правда, стоял подарок для меня – полная тарелка кильки в томате. Бабушка нас с сестрой замучила всевозможными кашами. А кильку, преступно красную, аппетитно каждую субботу ели свободные люди нашего многочисленного двора.

– Хозяйничай, ты теперь большая девочка, поешь, посуду за собой помой, стол подотри, подмети пол.

– Мама, вы меня оставляете совсем одну?

– Не хочешь, пойдем с нами в больницу.

– Нет, я ничего не боюсь.

Мне хотелось, чтобы они поскорее собрались и ушли, не терпелось остаться одной с невероятным подарком. В животе что-то приятно сжималось, и ноги слабели от предстоящего удовольствия.

Как только захлопнулись двери, я сразу погрузилась в красное блаженство кильки в томатном соусе. Она была невообразимо вкусной, сказочно ароматной – оторваться от такого пиршества было невозможно.

Когда все-таки решилась перевести дух, подняла голову от стола и обомлела. На бабушкиной кровати восседал дед, с огромной седой бородой, в белой длинной рубахе. Слезы сами хлынули из моих глаз. Звать на помощь бесполезно, бабушка с мамой и сестрой ушли в больницу.

– Не плачь, глупая, я тебя не трону, ты еще слишком мала для моего дела.

Все слова свои я съела с килькой в томате, а слезы всё капали и капали на скатерть. Рядом с тарелкой образовалось несколько маленьких круглых озер. Надо было что-то предпринять: я решила, что кильку в томате я ему не отдам, доем, а там – что будет, то будет. Когда мое красное блаженство зарозовело, я вспомнила о старике, приподняла голову, а от него и след простыл. А тут и бабушка с мамой и сестренкой вернулись. Рассказала я им, кто тут сидел на бабушкиной кровати. Посмеялись они надо мной:

– Видно, от сытости ты как следует прикорнула, вот тебе дед с бородой и померещился спросонья.

– Неправда, я даже капилюськи без вас не спала.

– Ох, и выдумщица ты у нас. Посуда у тебя грязная, стол ты не протерла, полы не подмела. Вот сказки нам и рассказываешь. Принимайся-ка за работу, именинница.

Я уже, было, и поверила маминым словам, подошла к столу, а там узоры озер из моих слез. И так мне обидно стало, но перечить не решилась. От тайны, как от кильки в томате, внизу живота как-то приятно защемило, и ноги ослабели.

Где-то через неделю этот дед мне приснился:

– Ну, вот и пора пришла, знаю: род ваш не оскудеет теперь.

Хотелось заплакать, как тогда, но я внезапно проснулась и

увидела маму, всю в слезах.

– Мамочка, мамочка, что случилось?

– Бабушка умерла, доченька.

Мне хватило ума ничего не рассказывать маме, я поняла: бабушка освободила мне место быть женщиной на земле.

Оба овна

Дед мой и бабуля родились в прошлом веке, в апреле, в одном и том же роддоме. Между ними было всего-то пять дней разницы. Через двадцать лет они встретились вновь. Мороз стоял жуткий, бабушка была в легких модных туфельках, у них это тогда называлось «форсить». Дедушка снял со своих рук теплые вязаные варежки и водрузил их на маленькие бабуськины ножки. С тех пор он никогда не носил ни варежек, ни перчаток, ему всё казалось – бабушкиным ногам тепла не хватает.

Через два года они поженились, а еще через год дед нес, на полусогнутых от страха коленях, маленький кулечек – мою маму. Она в отличие от меня получилась очень умной, ее долго учили в школе, потом в институте. А меня все не было и не было.

Я родилась на два месяца раньше срока и до сих пор не жалею об этом. Меня ждали два удивительных существа – оба овна, бабушка и дедуля. Мы долго и счастливо жили все вместе в большом доме с огородом. По утрам дедушка будил каждый мой пальчик по отдельности, а бабуля в разбуженные ладошки насыпала малины прямо с куста. Жить в детстве было вкусно и очень весело, оно пахло блинами и всевозможными вареньями. Папу с мамой я видела редко: уходили на работу они рано, возвращались поздно.

Буквы я знала все до единой, но читать не любила: детские книжки все на одно лицо, а до взрослых рост не позволял дотянуться. Да и зачем книжки, если на моих глазах ежедневно продолжался обворожительный роман дедушки с бабулей. Однажды я не выдержала и спросила деда:

– Почему ты всегда стоишь перед бабулей на коленях?

– Когда подрастешь, поймешь. Сердце в поклоне выше головы.

Они до самой смерти целовались украдкой. Дед каждый день дарил бабушке какой-нибудь удивительный цветок. Где он их брал зимой, до сих пор не знает никто. После второго инфаркта бабушка слегла. Дед семь лет неотлучно просидел у ее руки. Он никому из нас не позволял ухаживать за ней. Немногословный, он только отмахивался одним и тем же:

– Она моя.

Когда бабушка умерла, дедушка не разрешил на ночь закрыть окна и двери. Отец пытался возражать ему вместе с мамой. Дед вывел нас всех во двор и показал следы от бабулиных нарядных туфель. Мы удивились, она давно не вставала с кровати, а дед сказал:

– С овнами случается и не такое.

Через год после бабушкиной смерти, день в день, наш дом сгорел. Родители плакали, я, завернутая во всевозможное тряпье, одуревшая от гари, лежала на снегу. Лишь деду было весело, я давно не видела его таким счастливым.

– Значит, она меня все еще любит и к себе зовет.

Неделю после этого он ходил по своим друзьям, прощался.

Потом набрал землицы с пожара, положил рядом с собой на кровать, подозвал отца с мамой и такое сказал, что у меня от тех слов до сих пор мороз по коже пробегает.

– Пора пришла, детки мои, девчонке, внученьке мечту вырезать на сердце.

Произнес, и сердце его навсегда ушло от нас к бабуле. Другого и быть не могло: он – овен. А у овнов всё – сердце, остальное лишь чуть обозначено.

Родители не знали, как вырезать мечту на сердце, дед с бабушкой не успели их этому научить. Отец на месте прежнего дома посадил березку с рябинкой, через пару лет они наклонились друг к другу, а еще через год обнялись, так и стоят до сих пор. У Господа мертвых нет, вот они и живут, мои оба овна, дед и бабуля.

А мечту на сердце я вырезала сама. Сказать, какую, не могу – сердце остановится.

Раннее

Мне в ту пору лет тринадцать-четырнадцать екнуло, ей раза в два больше. Она доводилась подругой родственницы моей матери. В те времена душ в квартире – роскошь. Вот она и ходила к нам мыться. В общественной бане на поселке не протолкнуться, мат-перемат да пьяные разборки.

Звали ее удивительно – Валя, у нынешних такого имени и в помине нет. Чистая, ухоженная, замужняя. Муж пил, детишек у них не было. Утром от нее веяло в любое время суток.