Восьмая нота

– Не скажешь, разобьюсь.

– Ладно, ладно… скажу.

– Говори быстрее, у меня руки занемели.

– Сможешь хоть минуточку повисеть на одной, всё скажу, что попросишь.

Хотелось, очень хотелось, но сил не было висеть и на двух, я спустился с высоты, позорно спустился, ползком.

Она была такая рыжая… и уже не моя. Сейчас одной поднимаю больше, чем остальные двумя. Смешно, я не рыжий, а руки в веснушках.

Мой Мозамбик

В минувшие времена один мой знакомый физику в Африке преподавал. Мозамбик, Зимбабве, Занзибар. В зеленых узорах этих слов до сих пор тоска, как заноза, свербит и свербит. Кроме фильмов развлекаться было нечем. Правда, один из наших затащил черную красавицу в номер, попытался отмыть в растворе марганцовки. Так она оттуда мигом выскочила и давай по улочкам носиться. Спасибо местным полицейским, обдули – наши бы свистеть не стали. Мужика жалко, пробу и ту не успел снять.

Ладно, ближе к делу. Фильмы крутили про революцию наши и порнографию шведскую. Африканская публика на революцию и на секс реагировала одинаково. Все вскакивали и дружно рукоплескали победам красных бойцов над белыми и шведских мужиков над бабами.

Молод тогда был, слушал да посмеивался. А тут в глянцевом журнале вычитал, что народ Мозамбика по ощущению счастья в первой мировой десятке стоит, а наш российский в самом конце сотни куксится. Вот и задумался на закате, а я с кем? Со своими на конце или пора в Мозамбик собираться? Вот такой Занзибар получается.

А тут еще жена прежняя позвонила. Обычно она является без звонка и в мое отсутствие. Бьет, рвет, икру мечет и удаляется удовлетворенная восвояси. А тут позвонила и орет, как в первую брачную ночь:

– Я пьяна, пьяна в стельку, понял?

– Слышу, можно не объяснять, всё ясно без слов.

– Идиот. Тебя желаю до чертиков, чудище мое.

Странно, мне нестерпимо тоже захотелось ее теплого, нетрезвого тела.

– Возьми такси, деньги у меня есть.

Ждать не было мочи. Перемыл посуду, подтер полы, носки выстирал. И она явилась – мокрой, желанной, полуодетой, без единого слова в устах. Я пил чай, держа паузу. Лицо у моей бывшей, как у ткачихи с картин соцреализма. Но поворот шеи и бёдра – как у богини.

– Ну, что ты делаешь, пьяная дура, мы же с тобой разведены?

– Ты мост или мужик, в конце концов?

Так начался медовый месяц. После свадьбы его не было, пахали на благо Родины. А вот после развода удосужились в моей холостяцкой квартире, в ее общаге, в парке, в лифтах. И всё без единого слова. Месяц не могли оторваться друг от друга, тела до мозолей заездили, простыней с десяток порвали, рубах и прочего барахла. На тридцатые сутки ранним утром были так бешено близки друг к другу, как в жизни невозможно. Потом поотваливались по разные стороны кровати, вздохнули в унисон, встали на ноги – трезвее не бывает, а слов так и не нашли. Разразились в адрес друг друга дружными аплодисментами. Она оставила ключи и удалилась…

Нет, я все-таки не наш какой-то. Пора в Мозамбик собираться, мозги у меня явно оттуда. А от политики, как от пол-литра, голова трещит, разбавляют черти и те и эти.

В сумерках руки чешутся, хочется хлопать, да ладоней недостает, тех, из Мозамбика. Вот такая зараза засела, дай похлопать – и всё тут. В театры не хожу – там попкорном воняет. Книг не читаю – хорошие в детстве остались, а этими, из союзпечати, как кирпичами, хочется окна бить. Не рыбак – пойманной рыбе радоваться не могу, сам на крючке. Из своего народа, как из кожи, не вылезти, но обидно, черт возьми, в конце очереди за счастьем стоять. Там солнце, у нас снег. Зима-зануда, а жить надо. Мозги наружу погреться не выложишь. Думал-думал, и так захотелось яйца вкрутую. Сварганил, очистил, торопясь, белок брезгливо отколупал и обнаружил яркое маленькое солнце, и так в ладонях зачесалось, что не выдержал, захлопал желтому карлику. Холодно, внутрь заглянуть охота. Хлопать, видно, главная необходимость в жизни. В Мозамбике про то знают, мы не доросли. Счастье, оно до хлопков ох как охоче.

Ночь за окном, сижу на кухне и яйцу хлопаю, вроде как сам из него вылупился. Одним словом, забирайте в Занзибар. Не нашим по счастью я оказался. Мозамбику мужики нужнее.

Наш Вася

Вася основателен, аккуратен и конопат. По утрам без полотенца в коридор не выходил – он шествовал с ним под руку. Щетка с парой точек зубной пасты, голубая мыльница с розовым по-детски языком-обмылком – вот и всё его богатство. Вася долго и тщательно мылся, потом так же серьезно причесывал свои редкие белесые волосы. Чистый, сияющий как золото самоварное, направлялся гладить брюки и рубаху ношеные-переношеные. Наша прокуренная и пропитая общага при нем обрела уют и покой. А когда приходила редкая посылка из дома, праздника того хватало на всех. Он ласково касался каждого плеча и торжественно произносил:

– Вот тебе от мамы моей.

Много лет спустя попал я как-то в одно захудалое село. В те времена модно было топонимикой увлекаться. В нашей области этого добра с избытком: и Париж у нас свой есть, и Берлин, и Варна. Ноябрь стоял на носу, подмораживало не на шутку. Искал ночлег, хотелось горячего чая, подушку и одеяло. В ту пору уважаемым человеком на селе обычно был директор местной школы. На его дом мне и указали сердобольные люди, остальные-то еле из-под земли выглядывали. Потоптался у калитки, хозяев покликал: с детства собак опасаюсь, а тут по двору разгуливал пес таких размеров, что не приведи господи.

Наконец дверь отворилась, смотрю и глазам не верю. Да это же наш Вася.

– Вася, Васенька, чертушка рыжий, поздравляю тебя.

– С чем? До праздников еще неделя добрая.

– Ты – и директор, потрясающе, кто бы мог подумать.

Вася ничего не ответил, молча потянул меня в избу. По глазам вижу, обрадовался он мне, сияет всем своим самоварным золотом.

Заходим в светлую горницу – и батюшки ты мои! Скатерки повсюду, занавесочки на окнах снегом январским, белым-бе-лым, накатывают, аж озноб по спине пробежал.

– Да-а, повезло тебе, Василий, жену отхватил так отхватил, мастерица, одним словом. В городе за такую красоту что хочешь отвалят.

Вася после моих восторгов весь как-то стушевался, закраснел, ростом поубавился:

– Да всё не так, не она это, я сам.

– Что сам? О чем ты?

– Понимаешь, как выйду на двор, сяду на лавочку, так мне сразу какой-нибудь узор в глаза бросается. А не то береза нашепчет, рябина выкрикнет. Вот руки сами к игле и тянутся. Мне даже однажды за это дело грамоту при всех вручили.

– Ну ты даешь: и директором успеваешь, и красоту такую создаешь. Молодец!

– Послушай, и не говори так больше, не директор я.

– А директор кто тогда?

– Жена моя, она всю деревню в ежовых рукавицах держит.

Не успели чаю вдвоем попить, старину повспоминать, на рукоделия Василия ладом полюбоваться – в двери вломилась жена. Огромная, как многотонный грузовик, проехалась по мне и по Васе взглядом так, аж в ребрах захрустело.

Чаю не перепало, постелила наспех в сенях, вместо подушки старое пальтишко сунула и одеялко детсадовское ноги прикрыть. А от Васи и следа не осталось.

Поутру сгреб я свои манатки и бежать, даже пса не испугался.

Лет несколько спустя ехал по осенней хляби со своими студентами. Шофер матюгался на чем свет стоит. Мы как цуцики замерзли, зуб на зуб не попадал. Охота было забодаться в баню и уснуть от блаженства на верхней полке. Смотрим, мужик мокрый до нитки, грязный дальше некуда, дорогу перегородил и безнадежно рукой машет. Сжалился наш водитель, притормозил, а может, объезжать было не с руки. Я приоткрыл заднюю дверку, захотелось выругаться в сердцах, заодно и согреться. Доковылял горемыка до нас, приподнял голову, и я с трудом сквозь недельную щетину узнал Васю, нашего основательного и аккуратного соседа по общаге.