Страница 14 из 15
Ей дали канадское гражданство. Я ушел в подполье. Цирюльники грозятся искромсать на мелкие части и опилками посыпать. Сижу. Ботанику заново учу, генетику повторяю. Тут в новостях передали, в Канаде за полярным кругом обнаружили фламинго невиданной красоты.
А на нашем пляже в гнездах стали находить яйца Фаберже. Говорят, они из Эрмитажа. Вот так частной собственности лишили. Одним словом, кленовое фламинго…
Красная нитка
Однажды, в одной никудышной стране, в которой ничего хорошего не происходило, случилось невероятное. Обыкновенный мужик смотрел телевизор и от уныния чуть было не заснул. Встрепенула череда умных, деловых, государственных лиц.
«Неужели они все вместе при таких галстуках и костюмах не могут сотворить что-то полезное хотя бы для одного человека? Допустим, случайно выбор пал на меня». Тут сон как рукой сняло, он бодро встал, отправился на кухню курить, пить чай и думать.
«Нет, машина не нужна, и квартира габаритная со всеми удобствами, и жена новая ни к чему. Людьми властвовать лень, зарплата, как и латка на штанах, привычна и удобна. Детства, как воздуха хочется детства. Интересно, если бы вся страна возжелала этого? Неужели ничего бы не сдвинулось с места?»
Страна страдала, искала идею. От безделья, равнодушия люди потребляли водку и всякие ее заменители в неуемных количествах. Идея в политике – как клей в быту: нет клея под рукой, вот все и рушится.
Ясновидящие они в любом государстве имеются. Одна среднепоставленная баба поймала мысль мужика, переварила, донесла до правительства, а те президенту подсказали. Тот чесал, чесал затылок – и решился.
«Ах, была не была, надо сделать. Хоть один человек добром да помянет мой президентский срок».
Перед тем как командой к мужику на родину нагрянуть, решили посовещаться. Жил в стране старец один-единственный, вот ему и позвонили. Выслушали, ушам не поверили, подумали, совсем из ума выжил, буровит черт-те что.
Мужика отловили в супермаркете, он там селедку брал под пиво. Испугали не на шутку: он селедку за пазуху заныкал, а пиво на глазах изумленной публики на пол все и вылил.
– Говори, что для детства требуется.
– Песочницу в моем дворе восстановить.
– Пустяк, еще проси.
– Лужи верните, те, без бензиновых пятен.
– Сделаем. Ты давай, думай крепче, исполним в лучшем виде.
– Гудок заводской, народ прежний, чуть подвыпивший, а лица добром светятся: каждого встречного ребенка по голове гладят, конфетку в карман суют.
– Выполнимо, нагоним киношников, вмиг сварганят. Ты для себя
проси.
– Девчонку мою из общаги сможете отыскать?
– Фотографию давай.
– Не обманете?
– Дурак, тебе президент слово дал, всю страну на уши поставил. Валяй дальше, чего хочешь.
– Сделайте снег оттуда, пушистый-пушистый, как ее ресницы, и пусть на ней будет красное пальто с воротником из зайца, полушалок на голове, вязаные варежки, да еще и валенки, валенки не забудьте.
– Ну, ты мужик и малохольный. Перекури пока.
Включили магнитофонную запись разговора президента со старцем:
– Скажи, дед, детство сколько длится?
– Пока хочется необычного, значит детство.
– Существуют ли другие признаки детства?
– Ощущение дома как божья данность.
Старца хоть и не привечали, но на слово верили. К народу, правда, не допускали, сами пользовались.
– Кончай дымить, иди сюда.
– Пусть меня в армию не загребут.
– Минутку, созвонимся с министром обороны.
«Так, так, понятно, слушаюсь».
– Оставляют при заводе, как незаменимый кадр, можешь вкалывать сколько душе угодно.
– Помогите с ней в один цех определиться, чтобы могли в столовке почаще на глаза друг другу попадаться.
– Можно.
– Дружка моего тогда за хулиганку замели, амнистию замылили. Выпустите, он полсрока отсидел.
– Погоди, прокурору брякнем. Повезло, прокурор дает добро на амнистию. Мелкий ты человечишка все же, проси покруче.
– Мне бы след от ее валенок в руках подержать, а больше ничего и не требуется. Понимаю, шутите. Вон телевизионщиков сколько понагнали.
– Дурак ты, мужик, совсем дурак. На вот, пару стаканов шибани, икоркой красной занюхай, черной закуси и вались на боковую, а как проснешься, так все тебе и будет. И бабы в валенках, и друг после отсидки.
Уснул мужик счастливым-счастливым, да так и не проснулся, паленой оказалась водка та. А вот со страной что-то произошло. Песочниц во дворах понастроили. Детишек не обижают, пацанов за мелочи в тюряги не тянут. Короче, все хоть на миг, а попали в детство. Страна заулыбалась, смысл обозначился.
А следы ее валенок у его могилы появились, и снегом их не заносит, и люди не затаптывают. Кружат они и кружат, и нитку красную от пальто от одного следа до другого ветер на руках носит. В цеховой столовке у мойщицы посуды из рук два стакана вывалились и разбились вместе. Она осколки собрала, сложила в вязаные варежки, попросилась подменить и ушла под пушистый-пушистый снег, чем-то похожий на ее ресницы.
Пуговицы
В далеком-далеком детстве, когда оставался один, у меня замирало сердце. Я на цыпочках, оглядываясь, крался в мамину комнату, где в комоде в заветной коробке из-под леденцов таилось мое счастье. Бледнея от шорохов, краснея от недозволенного, высыпал несметные богатства на ковер и, закрыв от удовольствия глаза, оглаживал липкими ладонями лица своих друзей. Тех, что с пальто и костюмов, определил в мужской род. Они были смуглые и темноволосые, как и я. Яркое разноцветье девочек волновало, они постоянно выпадали из рук и закатывались под стол. Приходилось выманивать их оттуда элегантной логарифмической линейкой. Порой она мне служила и скрипкой, а сердцевина ее – смычком. Там не было и двух одинаковых пуговиц, они все разнились, как и лица людей. И вот наступал самый ответственный момент соединения в пары.
– Вы какие конфеты любите?
– В фантиках.
– Разве они вкуснее?
– Да.
– Почему, объясните, пожалуйста.
– Они, проснувшись, шелестят страницами своих снов.
Мои многочисленные тетки по линии матери жили почти во всех республиках Союза. Они всегда в подарок маме привозили пуговицы изумительной красоты. А мне всякие кубики, конструкторы, которые меня совсем не трогали. Я слыл довольно развитым ребенком, мне подсовывали книжки в ярких обложках, которые почему-то даже листать было лень. Всю жадность и нетерпение к жизни я отдавал играм в пуговицы, никому в голову не могло прийти, что они и друзья, и учителя мои.
– Кто мастерит кормушки для птиц?
– Очень-очень бедные люди.
– Почему?
– У них нет своего подоконника.
Стесняясь, осознавая порочность, в пуговицы играл класса до седьмого. Несколько раз давал твердое слово бросить, прекратить глупости, но отказаться от этого сладостного удовольствия не хватало сил. Неполноценность смущала, пугала, хотелось с кем-нибудь поделиться тайным, но страх падения в чьих-то глазах останавливал.
Дошло до того, что даже вне дома я уже не мог обходиться без своих друзей. Пуговицы-близнецы на пальто, на пиджаках, на платьях не оставляли меня без внимания. По ним, не поднимая головы, мог узнавать людей. В ответ они улыбались, одни в два, другие в четыре глаза.
Лишь в шестнадцать лет, увлекшись Тургеневым, с удивлением открыл, что он вместе со своим слугой до самого университета увлекался игрой в оловянных солдатиков. Этот факт чуточку приободрял. Но стыд не покидал моих щек, казалось, я всеми прочитывался.
До сих пор карманы полны пуговиц, с ними увереннее.
– Вы рук нетерпение чем кормите?
– Весной восходящих вопросов.
– А я пуговицами.