Страница 37 из 69
После встречи в Вене Боткин еще раз возвращается к личности Герцена в письме к Тургеневу от 18 октября 1865 года: «Вот первый раз случается со мной – совершенно расходиться со старым приятелем по причине разности в политических убеждениях. Да и действительно, разность эта достигла той степени, что нам почти ни о чем и говорить было невозможно. Притом ожесточение и раздражение вследствие тайного сознания пережитого своего значения достигли в нем той степени, как видно из «Колокола», что сделали всякий разговор с ним тяжелым и несносным. В русской революционной партии сосредоточилось все, что есть гадкого, желчного и омерзительного в России, и прибавлю – слабоумного. Когда эта партия выставляет во главе своей таких людей, как Чернышевский, Михайлов и все прочие, – нечего и рассуждать, на какую сторону становиться – на сторону ли мирных реформ или на сторону смут и волнений, лжи, легкомыслия и варварства»[11].
Герцен тоже не скупился на краски, изображая Боткина в письмах к дочери жалким, смешным стариком с лицом сатирика. Кто знает, может быть, именно с легкой руки издателя «Колокола» посмертная судьба была безжалостна к герою моего исследования? Как бы то ни было, но факт есть факт: Боткин по сей день остается туманностью Андромеды для русского культурного космоса – из его литературного наследия опубликована ничтожная часть.
Масштабы этой личности осознавали не только современники. В начале нынешнего века Петр Струве, размышляя о судьбе дореволюционного либерализма, выделяет Василия Боткина: «С удивительной научной прозорливостью – без особенно напряженной работы мысли, а скорее, благодаря какой-то гениальной интуиции, – он частью, может, предвосхищал, частью схватывал на лету важнейшие социологические обобщения, до которых дорабатывалась европейская наука в лице французских историков (Тьерри и другие) и великих немецких теоретиков Штейна и Маркса»[12].
В чем же причина длящейся по сей день «теневой» роли Боткина в русской культуре – в русской истории? Я много размышлял об этом и пришел к следующим выводам.
Как Тютчев не заботился о литературной славе, так и Боткин нимало не беспокоился о ней, когда писал письма-диссертации Белинскому, Тургеневу, Островскому без всякой заданности. По всей видимости, Василий Петрович не предполагал появления в будущем прокуроров истории. Ну, что ему стоило написать пару лестных писем или статей об отцах-основателях социализма? Пропуск в будущее был бы обеспечен. Нет же, черт его дернул надерзить «бессмертным» и смеяться: «Дикое учение социализма совершенно пришлось по плечу нашему учащемуся пролетариату, невежественному и варварскому, фанатичному, что вообще лежит в русской натуре. И вот в какой сук пошла культура в России. Бесконечные пространства России с ее редким населением – и социализм! Сколько тут глупости, тупости и бессмыслия!»[13].
Суровая отповедь социалистам прозвучала из уст моего героя в 1866 году – в ту пору, когда понемногу угасал утопический социализм и укреплялся так называемый «научный».
Увы, трезвые либеральные оценки чудовищных замыслов теоретиков тоталитаризма не были услышаны, как не будет услышан через несколько лет пророческий голое Достоевского на страницах «Бесов». Пройдут десятилетия, прежде чем гениальный Бахтин увидит в диалоге сознаний в романах Достоевского столкновение смыслов, свойственное не только и не столько пикировке отцов и детей, сколько смертельной схватке двух диаметрально противоположных типов общественного сознания, представителями которых выступили в свое время Боткин и Чернышевский (но все-таки не Герцен).
Чем жарче огонь истории, тем совершеннее закаленные им формы культуры. Накал духовного напряжения схваток социалистов и либералов, чреватый для тех и других душевной опустошенностью, предопределил появление таких шедевров русской классики, как «Былое и думы» Герцена, психологически проницательный «Дым» Тургенева и фундаментальные основы учения о свободе личности, заложенные в трудах Кавелина, Чичерина и самого Боткина. На фоне этих грандиозных всплесков национального полемического самосознания «века минувшего» в особом свете предстает нынешняя полемика либералов с коммунистами. Что останется от нее потомкам? Грязь компроматов – не более того.
Работая над документами, я чувствовал, как меня одолевают сомнения. Хотелось выговориться. С кем? С архивными дамами? Но я для них был парвеню. Бабаев же жил «вразнос»: то в Союзе писателей, то в университете, то на конференции.
И был в Москве четверг. И было по-мартовски тепло. Я шел по двору Академии художеств и увидел впереди старика с огромным узлом. Догнал его, предложил помочь.
– Сделай милость, сынок.
Шлепая по раскисшему снегу, мы направились к старенькому «Москвичу». Хозяин уложил поклажу на заднем сиденье и предложил подвезти. Дождавшись, пока я уселся, представился:
– Николай Иванович Евдокимов, художник-реставратор. – И в свою очередь поинтересовался мной, а узнав, что я занимаюсь Боткиным, немало удивился и даже притормозил: – А о каком Боткине пишете?
Я пояснил, и он еще больше удивил меня:
– После войны мне довелось встречаться в Третья ковке с Александрой Павловной Боткиной – дочерью основателя картинной галереи Павла Михайловича Третьякова и снохи, стало быть, знаменитого русского врача Боткина. Славное дело вы затеяли. Давно надо было написать об этом семействе. Году этак в десятом я с дедом-художником ездил в Петербург и там-то видел одного Боткина – академика живописи, известного коллекционера Михаила Петровича.
По всему видно было, что старого москвича Боткины взволновали. Он светился. Помолчав немного, спросил:
– А знаете, где они жили?
Вместо ответа я продекламировал:
– Ишь ты! – засмеялся художник и предложил навестить боткинское родовое гнездо.
Через полчаса мы были уже в Петровириговском переулке. Нас встретил осевший двухэтажный купеческий особняк с остатками некогда обширного сада в жиденьком палисаднике под окнами: на доме сиротливо приютилась обшарпанная мемориальная доска, напоминавшая прохожему о тех, кто здесь бывал, жил: Грановский, Белинский, Кольцов…
Господи! Да кто только не появлялся в этом культурном гнезде Москвы, из которого вылетали знаменитые лейб-медики, художники, писатели! По иронии судьбы, в бывшей городской усадьбе купцов – заядлых путешественников – Моссовет разместил городское бюро путешествий и туризма.
Рабочий день закончился, но нам позволили войти. С большим трудом можно было представить старую планировку, но столовая – теперь чей-то большой кабинет – угадывалась без труда.
Пружина времени сжалась, выбросила в восемьсот сороковые, и увидел я столь знакомую по читанным воспоминаниям картину: в углу большой киот, теплится лампадка, за дубовым столом собралась семья – шестнадцать человек! Мечутся тени, мечутся слуги, и на всех поверх очков поглядывает седобородый глава дома – потомственный почетный гражданин, купец первой гильдии Петр Кононович Боткин. Праправнук торопецких посадских людей, державший в крепких руках почти всю чайную торговлю Москвы, он исколесил Россию и не раз смотрел прямо в глаза черту.
Вот старик, прежде чем взяться за ложку, требует от каждого отчета за день. Внимательно слушает одного из старших сыновей – Николая, хмурится и, недовольный делами, прерывает: «Запомни: человек, плохо выполняющий свои обязанности, – это человек бесчестный, пропащий, на него жаль тратить деньги, слова и время».
Сын поеживается, молчит: перечить отцу – оборони Бог!
Очередь доходит до самого младшего – Сереженьки, будущего медицинского светила России. Ему пошел восьмой год от роду, однако читать и писать не умеет: меняли домашних учителей, но тщетно. Вместо вопроса отец протягивает через стол псалтырь и приказывает: «Читай!» Бедный неуч с великим страхом берет книгу, тупо смотрит на страницу и… начинает реветь, заливая слезами ботвинью. Отец, как порох, взрывается, грохает волосатым кулаком по столешнице: «Дурак! В солдаты отдам!»
11
В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка: 1851–1869. – М., А., 1930. -С. 222.
12
П. Струве «на разные темы»: 1893–1901. – СПб., 1902. – С. 62.
13
В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка: 1851–1869. – С. 273.