Страница 22 из 69
Не скрою, проведя смолоду почти половину жизни в рабочей среде, я с пиететом относился к научной, тем более к педагогической, интеллигенции, но в первые же годы сотрудничества с «высоколобыми» стал открывать страшную, мучительную правду о коррупции, конформизме, проституции, которыми кишел каждый угол внешне неприступного храма отечественной науки. К счастью – оговорюсь, – не все в этом храме оказались пленниками дьявола: было немало и независимых, честных людей, но жили эти люди, что называется, под Дамокловым мечом.
Малейшая методологическая ошибка, осторожный скепсис в оценках классиков марксизма-ленинизма способны были погубить и действительно погубили тысячи душ. Даже в тех случаях, когда вы поступали с трудами отцов научного коммунизма, как правоверные мусульмане – с Кораном, вас могли нокаутировать, ссылаясь на негласное правило умелого использования источников. Не удивительно, что большая часть диссертаций по исторической и философской тематике демонстрировала не глубину научного анализа, а приверженность авторов идеям «единственно верного учения». Просмотрите, любопытства ради, авторефераты тех лет – и вы убедитесь в справедливости моих слов. За каждым выводом соискателей ученых степеней тянутся длинные шлейфы ссылок на труды Маркса, Энгельса, Ленина и на решения партийных съездов.
Усиленное стремление тоталитарного режима сохранить самое себя обусловило торжество во всех сферах жизни нормативного мышления. Это, в свою очередь, явилось причиной «мертвого сезона» в нашей историографии.
Помню, как в ноябре семидесятого академик Нечкина, выступая на заседании группы историков по изучению первой революционной ситуации в России, резко оборвала не в меру философствующих: «Научные законы для всех одинаковы, и нужно одинаково судить о методе исследования».
Почтенная воительница за чистоту и монополию марксистско-ленинского учения об историческом процессе знала то, о чем говорила, ибо поседела в борьбе с дворянской и буржуазной историографией. Беда ее как талантливого и во многом глубокого исследователя – в слепой приверженности формационной теории и классовому подходу. Разумеется, с позиций здоровой научной (и общечеловеческой) этики эту систему взглядов, выпестованную тоталитаристами, нельзя ни запретить, ни отменить. Ее можно только преодолеть, выстрадав закономерность существования альтернативы, а для этого нужны воля и терпение. Их-то и не хватает идеологам тоталитарности, «зацикленным» на «единственно верном», «единственно разумном», «единственно правомочном» подходе к истории, то есть отрицающим диалектичность историографии де-факто при усиленной апелляции к диалектике де-юре.
Искусство манипуляции цитатами достигло в советской науке наивысших пределов: Лениным можно было погубить научную работу или поднять ее на недосягаемую для критики высоту. В «ножницы» ленинских оценок либерализма попался и я со своей диссертацией о Боткине.
Да, основатель социалистического государства, размышляя о ранних либералах-западниках, отзывался о них одобрительно, а вот что касается либералов пореформенной России, то их он крестил налево и направо «либеральными хамами». С его легкой руки, слово «либерал» на долгие годы стало ругательным.
Что было делать мне? Мог ли я сохранить объективность научного анализа, балансируя на смертельно остром в ту пору лезвии плюрализма полярно противоположных оценок бессмертного жреца коммунистической идеологии? Думаю, что не смог бы ни за что, ни под каким предлогом, приступи я к своей диссертации лет на пять раньше. А вот в начале семидесятых…
Пикантная, надо сказать, была историографическая ситуация. По-прежнему не умирали советские легенды об античеловеческой сущности капитализма, о проклятом племени бездушных эксплуататоров нищего русского пролетариата. Пожалуй, весь деготь Советского Союза вылили на память дореволюционных предпринимателей, банкиров, купцов. Но вот посыпались удары из стана «ревизионистов», которые не уставали утверждать: социалистическая революция в России свершилась вопреки объективным законам истории, то есть не по Марксу, и была не чем иным, как заговором большевиков.
Серые кардиналы всполошились. Концепция новой в истории, «единственно человечной» социалистической системы, возникшей на руинах полуколониальной державы, рушилась на глазах. Надо было спасать положение, и прежде всего – пустить в ход «тяжелую артиллерию»: ленинское учение об империализме как высшей стадии капитализма, о промышленном перевороте, который способствовал превращению России в «узел самых острых противоречий», и, конечно, о могильщике буржуазии – пролетариате. «Католиков», считавших себя выше папы римского, оказалось уйма. И вся эта ватага исторических авантюристов кинулась искать следы злополучной капиталистической формации уже в раннем русском средневековье, доказывая, что российский капитализм был не хуже европейского и прошел все стадии развития, пока наконец не испустил дух в 1917 году.
Однако против ожиданий заказчиков из Кремля результаты «артиллерийской атаки» оказались диаметрально противоположными шовинистическим установкам.
В научный оборот вошли тысячи документов, которые, несмотря на идеологический туман, свидетельствовали о России как о стране второго эшелона индустриальной цивилизации, отставшей от первого на три-четыре столетия. Умный современник, знакомясь с этими трудами, начинал освобождаться из плена мистифицированного сознания, и в этом ему помогала горькая действительность, опровергавшая иллюзии великой утопии.
Вот это-то положение советской идеологии между Сциллой и Харибдой и предопределило непоследовательную отечественную политику в области исторических исследований в пору моей диссертационной зрелости. Немало работ о выдающейся исторической роли отдельных представителей русского торгово-промышленного сословия подверглось тогда жесточайшей критике. Такая судьба постигла, к примеру, исследование К. С. Куйбышевой о крупном банкире и промышленнике В. Кокореве. Мой первый научный шеф Л. Б. Генкин только перед смертью рискнул опубликовать очерк о Ф. Чижеве и его журнале «Вестник промышленности». Немало претерпели за свои научные изыскания И. Гиндин, Н. Сладкевич, К.Тарновский и другие. Мне же повезло: отзывы на мою диссертацию дали люди, научный авторитет которых не подлежал сомнению и с которыми вынуждены были считаться даже «товарищи из ЦК».
Вообще-то, последние заботились прежде всего о правде для себя и полуправде для людей. Неслучайно М. Суслов перед кончиной высказывался о необходимости решительных перемен в обществе, подразумевая возвращение на круги своя. Для него утопичность коммунистических прожектов тоже была очевидной, но он, как и его сановные собратья, боялся поколебать зыбкое равновесие великодержавного колосса и адресовал задачу его реставрации будущему.
По-прежнему манипулировать сознанием человека можно было только при одном условии: мистифицировать, наряду с прошлым, будущее. Вот почему вслед за мифами об октябрьском перевороте как о Великой Социалистической Революции, о Ленине и Сталине как об отцах всех униженных и оскорбленных советскому народу преподнесли миф о коммунизме, который, якобы, должны узреть прямые потомки поколения, истерзанного сталинским геноцидом и кровавой битвой с фашизмом.
Однако мифы мифами, а задача реформирования общества становилась все более насущной. Стремление осуществить реформы «бархатно», без сотрясения основ, заставило партийных лидеров обратиться к опыту прошлого. С этой целью проводились закрытые исследования, издававшиеся под грифом «Для научных библиотек». Благодаря этому полностью историкам либерализма кислород не перекрывали.
Было тяжело, но не безнадежно. Как ни преследовали инакомыслие, как ни боролись с буржуазным влиянием, с «идеологическими диверсиями», но приостановить диалог сознаний власть предержащим не удалось. Были и действовали тысячи скрытых диссидентов – библиотекарей, архивистов, ученых, писателей, инженеров, верующих. Да, они молчали, но холопами не были. Демонстрируя свою покорность, они оставались внутренне свободными и не принимали на веру ни одного слова дешевой пропаганды. На авансцене научной и общественной жизни звенели голоса выдающихся борцов за права человека: В. Аксенова, А. Солженицына, А. Синявского, Ю. Даниэля, М. Гефтера, А. Сахарова, А. Зиновьева и других, – но было много людей, ушедших в скрытую оппозицию и по мере сил своих сеявших зерна вечных, нетленных ценностей. К таким людям я с полным основанием отношу московского ученого Павла Григорьевича Рындзюнского.