Красногрудая птица снегирь

— Дома, спит.

Мальчику было лет пять. Он сидел, свесив на улицу грязные, в струпьях ножонки и опершись руками о подоконник.

— Почему же спит? — продолжил разговор Овинский. — День ведь.

— Устал, дэк и спит.

Как и все в Крутоярске-втором, мальчик произносил типичное уральское «дэк» вместо «так».

— Что-то ты путаешь, приятель. Папа твой давным-давно из поездки.

— Дэк водку пил и устал.

— Ясно. А мама дома?

— Нету.

Виктор Николаевич заглянул в окно. На железной кровати, скомкав под грудью тощую подушку, ничком лежал Хисун. Жидкие для тридцатилетнего мужчины светло-русые волосы спутались и вздыбились. На красной напряженной руке, просунутой между прутьев кровати, синело вытатуированное «Аня».

— Дядя, ты из депо? — спросил мальчик.

— Из депо.

— Тоже на паровозах ездишь?

— Как тебе сказать… Не часто.

Мальчик оценивающе прищурился на Овинского:

— Ты начальник? — И, видимо решив, что не ошибся, добавил: — Ты, дядя, моему папке деньги не плати.

— Как же вы жить будете?

— А так… — мальчик пожал худыми плечиками. — Так… Зато папка водку нить перестанет.

Движимый жалостью, Виктор Николаевич протянул руку, чтобы приласкать этого маленького серьезного человека. Но мальчик не пошел на ласку, отдернул ершистую нестриженую голову.

Овинский снова заглянул в комнату. Кроме железной кровати, на которой спал хозяин, в помещении были лишь детская деревянная кроватка, ветхий обеденный стол да несколько табуреток. Посуда грудилась на печной плите. На гвоздях, вбитых в закопченные, табачного цвета стены, висела убогая одежонка.

Эта картина удручающей бедности, сидящий на подоконнике худенький мальчик и распростертая на кровати фигура здоровенного мужчины с татуировкой на руке вставали перед глазами Овинского, когда он возвращался в депо, возбуждая в нем то гнев, то жалость, то острое ощущение собственной беспомощности.

Он сделал уже вторую попытку побеседовать с Хисуном. В первый раз Виктор Николаевич вызвал его к себе, в партбюро. Горячо и, как ему поначалу казалось, весьма убедительно Овинский принялся говорить о дисциплине, о долге, о рабочей чести — словом, о всем том, что полагается говорить в подобных случаях. Но чем дольше говорил он, тем отчетливее различал на отчужденном лице Хисуна злую, презрительную усмешку.

В последнее время Овинский постоянно находился в состоянии болезненного, нервного напряжения. Он успел привыкнуть, вернее, научился как-то применяться к своему состоянию, но усмешка Хисуна, его молчаливое упрямство взорвали эту шаткую искусственную уравновешенность.

— Перестаньте скалить зубы! — крикнул Овинский.

Помощник машиниста бросил на секретаря партбюро колючий насмешливый взгляд и отвернулся.

— Старший машинист требует, чтобы вас списали с паровоза. Вам известно это?

Хисун кивнул.

— Что ж, ступайте, веселый человек!

Но позднее, когда вспышка раздражения улеглась, Овинский убедил себя, что погорячился, что ему следует еще раз попытаться вызвать помощника машиниста на откровенность и вообще разбиться в щепку, но достичь какого-то результата. В сущности, Хисун был для Овинского пробой сил; осечка на первых же шагах в депо не сулила ничего хорошего. Виктор Николаевич решил наведаться к Хисуну домой. Сегодня он выбрал время для этого, и вот — опять неудача.

Ему снова представилась распростертая на кровати фигура помощника машиниста. Видать, разговор в партбюро подействовал на него не более, чем заклинание на погоду. Овинский подумал, что рискует, чего доброго, сделаться посмешищем в депо. Новый-то секретарь, скажут, демонстрирует, как надо с людьми работать. Тольку Хисуна на путь истинный наставляет. Действительно, донкихотство. К черту! С такими не нянчатся. Выгнать, выгнать!

И все-таки это не было окончательным решением. Что-то мешало Овинскому почувствовать себя правым и поставить на Хисуне точку. Раздосадованный, обозленный, он свернул около вокзала к переходному мосту. Человек в Крутоярске-втором новый, Виктор Николаевич пока еще часто пользовался мостом, хотя успел заметить, что большинство деповских предпочитают пересекать станцию внизу, перелезая через тормозные площадки вагонов.

Он уже был на мосту, когда сзади послышалось:

— Притормози маленько, товарищ Овинский!

Виктор Николаевич оглянулся. Его догонял машинист Иван Кондратьевич Городилов, по прозвищу Иван Гроза. На паровозе Городилова и работал в последнее время Хисун.

— Еле настиг тебя. С места четвертую скорость берешь.

— Окликнули бы.

— Окликал, да ты и ухом не повел. Потом вижу, на мосту малость забуксовал. Ну, думаю, поднимусь уж, все одно потолковать требуется… От Хисуна?

— Да.

— Каков был прием?

— Опять пьян, подлец. Спит.

— Обыкновенная история.

У Городилова седые с чернотой виски, но лицом он свеж, фигурой строен. На мост поднялся по-юношески легко.

— Что же далее собираешься с Хисуном предпринимать?

— Не знаю еще… — Овинский прошелся рукой по волосам. — А вы настаиваете на своем?

— Категорически.

— Уволить из депо?

— Зачем из депо? Пусть на длинной трубе уголек побросает.

«Длинной трубой» звали деповскую котельную — над ней, видная отовсюду в Крутоярске-втором, высилась большая вытяжная труба.

— Может быть, может быть… — ответил Виктор Николаевич.

— Да, уже не «может быть», а так и придется сделать. Дисциплина на транспорте, товарищ Овинский, превыше всего.

Покровительственно-фамильярный тон Городилова раздражал Виктора Николаевича. Подмывало обрезать, осадить машиниста. Подавляя в себе это желание, Овинский сказал:

— Странное у Хисуна прозвище — Зараза.

— А это словечко у него такое — зараза. Хисун его завсегда употребляет — к месту и не к месту… Хотя ежели разобраться, так прозвище со значением. Такие, как Хисун, товарищ Овинский, и есть самая настоящая зараза.

Снова нравоучение. Виктор Николаевич понимал, откуда у Городилова этот тон. Он, Овинский, был в депо не просто новым секретарем, а пришельцем, «варягом», которого «навязали» партийной организации сверху. Деповские коммунисты едва не забаллотировали его. Да, пожалуй, и забаллотировали бы, если бы не поддержка бывшего секретаря партбюро Ткачука, ставшего секретарем райкома партии. Особенно рьяно выступал против кандидатуры Овинского Городилов. Недаром звали его Иваном Грозой. Не было в депо человека, который бы так часто брал слово на собраниях и громил все и вся.

— Правда, что вы опять отказались ехать на курсы тепловозников? — спросил Овинский, желая переменить тему разговора.

— На мой век и паровоза хватит. Нас государство в пятьдесят пять на пенсию отпускает.

— А выглядите вы совсем молодцом.

— Рабочий класс, крепкая косточка, товарищ Овинский.

— Вот и подучились бы.

— Опять двадцать пять! Где они, ваши тепловозы-то? И не пахнет ими. Нет, товарищ Овинский, подымят, подымят еще здесь «феликсы», — Городилов кивнул на ФД, который, учащенно и шумно дыша, приближался к мосту. — Тепловозам место где? В степи, в безводных районах. А у нас воды залейся. Зачем же народной копеечкой разбрасываться, хорошие машины со счету скидывать?

— А вы поглядите, что на станции творится. Опять зашили Крутоярск-второй. Даже подгорочные пути по завязку забиты.

— Вижу, не слепой. Вторые пути надобно строить. Вот это будет по-государственному, по-хозяйски.

Они дошли до конца моста. Прежде чем спуститься, Овинский еще раз окинул взглядом станцию.

Вагоны, рефрижераторы, цистерны. Полувагоны, платформы, хоперы, гондолы. Металл, уголь, автомашины, лес, камень. Огромное, неоглядное скопище материальных ценностей. Зрелище красивое, величественное, но только внешне. Скопление вагонов связывало станцию, темпы формирования поездов падали. Но это еще полбеды. Страдал не один Крутоярск-второй, страдала вся линия. Крутоярск-второй ограничивал прием поездов, их останавливали на подходах к нему, сковывая работу множества других станций и разъездов.