Сальватор

Крики были подхвачены толпой и отозвались многократно усиленным эхом. Мужчины, стоя на порогах своих домов, махали шляпами, женщины из окон приветственно помахивали платочками. Никто больше уже не кричал: «Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!» Теперь раздавалось: «Да здравствует национальная гвардия! Долой иезуитов! Долой министров!» От воодушевления люди переходили к протесту, а от протеста к неповиновению.

Но еще хуже было то, что легионам, возвращавшимся со смотра по улице Риволи и Вандомской площади, надо было пройти мимо министерства финансов и министерства юстиции. И там национальные гвардейцы уже не просто кричали, а вопили. Несмотря на то, что полковники отдали приказ продолжать движение, легионы остановились. Приклады ружей с грохотом опустились на мостовую и стекла зданий задрожали от криков: «Долой Вилеля! Долой Пейронне!»

Один или два полковника, повторив приказ продолжить движение и увидев, что подчиняться им никто и не собирается, с недовольными криками отправились восвояси. Но другие офицеры остались и, вместо того, чтобы успокаивать своих подчиненных, стали кричать как и все, а некоторые даже громче других.

Манифестация получилась очень грозной. Это не было народной массой, сборищем жителей парижских предместий, толпой рабочих, – это была войсковая единица, политическая сила. Это была буржуазия, протестовавшая со всем народом Франции и выражавшая свой протест криками, вырывающимися из двадцати тысяч глоток.

В это время министры ужинали у австрийского посла господина д'Аппони. Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, вызвали свои кареты и отправились на совещание в министерство внутренних дел. Оттуда в полном составе кабинет министров прибыл в Тюильри.

Из окон своего кабинета король смог бы увидеть, что происходит на улицах и осознать всю опасность создавшейся ситуации. Но король ужинал в салоне Дианы, куда не долетало ни единого звука бурлящего Парижа.

А ведь и Луи-Филипп тоже в 1848 году принимал завтрак, когда ему доложили, что кордегардия на площади Людовика XV была захвачена восставшим народом!

Министры вошли в зал заседаний совета, где и стали ждать указаний короля, которому сообщили об их прибытии во дворец.

Карл X в ответ на это сообщение кивнул, но остался сидеть за столом.

Встревоженная герцогиня Ангулемская вопрошающе посмотрела в глаза дофину и отцу. Дофин ковырял зубочисткой в зубах, ничего не видя и ничего не слыша. Карл X ответил улыбкой, говорившей, что причин для беспокойства нет.

Итак, ужин продолжался.

К восьми часам вечера все поднялись из-за стола и перешли в жилые помещения.

Король, как учтивый кавалер, подвел герцогиню Орлеанскую к креслу, а затем отправился в зал заседаний совета.

По дороге ему встретилась герцогиня Ангулемская.

– Что происходит, сир? – спросила она.

– Полагаю, ничего серьезного, – ответил Карл X.

– Мне сказали, что в зале заседаний совета короля ожидают министры.

– Мне доложили во время ужина, что они находятся во дворце.

– Значит, в Париже что-то произошло?

– Я так не думаю.

– Прошу Ваше Величество простить меня за то, что я стала расспрашивать вас о том, что случилось.

– Попросите прислать ко мне дофина.

– Извините меня, Ваше Величество, за настойчивость, лучше я сама туда приду…

– Хорошо, приходите через некоторое время.

– Ваше Величество так снисходительны ко мне!

Герцогиня поклонилась, потом подошла к господину де Дамасу и отвела его к окну.

Герцог Шартрский и герцогиня Беррийская о чем-то болтали со всей беззаботностью молодых людей. Герцогу Шартрскому было шестнадцать лет, герцогине Беррийской – двадцать пять. Пятилетний герцог Бордосский играл у ног своей матери.

Герцог Орлеанский, прислонившись к камину и пытаясь принять равнодушный вид, прислушивался к малейшему шуму и время от времени вытирал платком лоб, выдавая тем самым снедавшее его волнение.

А тем временем король Карл X вошел в зал заседаний совета.

Министры были на ногах и находились в крайней степени возбуждения. Это волнение отражалось на их лицах в зависимости от темперамента: лицо господина де Вилеля было таким желтым, что можно было подумать, что у него разлилась желчь, лицо господина де Пейронне было таким красным, что можно было опасаться апоплексического удара. Лицо господина де Корбьера имело пепельный оттенок.

– Государь… – произнес господин де Вилель.

– Мсье, – прервал его король, указывая тем самым на то, что министр настолько забыл этикет, что осмелился заговорить первым, – вы не даете мне возможности справиться о вашем здоровье и о здоровье мадам де Вилель.

– Вы правы, сир, но это оттого, что интересы Вашего Величества для вашего преданного слуги превыше всего.

– Так значит, вы пришли сюда, чтобы поговорить со мной о моих интересах, мсье де Вилель?

– Несомненно, сир.

– Слушаю вас.

– Ваше Величество, знаете ли вы что происходит? – спросил председатель совета министров.

– А разве что-то происходит? – изумленно промолвил король.

– Вы помните, Ваше Величество, как однажды вы велели нам послушать крики радости населения Парижа?

– Да.

– Не позволите ли вы теперь пригласить вас послушать выкрики угроз со стороны этого же населения?

– И куда же я должен буду пойти?

– Идти никуда и не надо: достаточно открыть вот это окно. Позвольте, Ваше Величество?..

– Открывайте.

Господин де Вилель растворил окно.

Вместе с прохладным вечерним воздухом, поколебавшим пламя свечей, в комнату ворвался вихрь неясных выкриков. Это были одновременно крики радости и угрозы, тот самый гул, который стоит над взволнованными городами: понять их направленность невозможно, и они тем более пугают, когда становится понятно, что в них таится неизвестность.

Внезапно из этого гула, словно громы проклятий, вырвались отчетливые крики: «Долой Вилеля! Долой Пейронне! Долой иезуитов!»

– Ах, это! – с улыбкой произнес король. – Это я уже слышал. Вы разве не были сегодня утром на параде, господа?

– Я был там, сир, – ответил господин де Пейронне.

– Действительно, мне кажется, я вас видел верхом среди офицеров штаба.

Господин де Пейронне поклонился.

– Так вот, – снова заговорил король, – все это – продолжение Марсового поля.

– Это следует подавить со всей жестокостью и отвагой, сир! – воскликнул господин де Вилель.

– Что вы сказали, мсье?.. – холодно переспросил король.

– Я сказал, государь, – продолжал министр финансов, в котором проснулось чувство долга, – я сказал, что, по моему убеждению, оскорбления, высказанные в адрес кабинета министров, затрагивают и короля. Поэтому мы и пришли спросить мнение Вашего Величества относительно того, что сейчас происходит.

– Господа, – ответил король, – не стоит преувеличивать грозящую мне опасность, хотя опасность и не то слово, поскольку я полагаю, что не подвергаюсь никакой опасности со стороны моего народа. Я уверен в том, что стоит мне показаться народу, как все эти крики сменятся одним единственным: «Да здравствует король!»

– О, сир! – раздался за спиной Карла X женский голос. – Надеюсь, вы не будете сегодня столь неосторожны и не станете выходить к народу!

– А, это вы, госпожа дофина!

– Разве Ваше Величество не разрешили мне прийти сюда?

– Разрешил… Ну, господа, что же вы можете мне предложить по поводу того, что сейчас происходит? О чем вы только что говорили, господин министр финансов?

– Сир, известно ли вам, что среди многочисленных криков раздаются крики: «Долой священников?» – произнесла герцогиня Ангулемская.

– Правда?.. А вот я слышал, как кричали: «Долой иезуитов!»

– И что же, сир? – спросила герцогиня.

– А то, что это не одно и то же, милая девочка… Расспросите об этом поподробнее монсеньора архиепископа. – Мсье де Фрейсинус, скажите-ка нам честно: полагаете ли вы, что крики «Долой иезуитов!» относятся ко всему духовенству?