Опылители Эдема

Долгие часы скуки сменялись минутами, когда он рвал на себе волосы, пытаясь проникнуть в смысл, спрятанный за плотными занавесями немыслимых фраз.

В Сан-Франциско он расстраивался ничуть не меньше. Неделя за неделей проходили без намека на след девушки. Отец, который в конце концов выпытал у него все выдуманное им прикрытие, выказывал так мало интереса к делам сына, что даже стал выражать недовольство тем, что они мешают его шахматной игре.

Через шесть недель Халдейну уже не было нужды подхлестывать себя воскрешением в памяти этой не от мира сего красоты. Он был заинтригован способностью девушки нарушать закон среднего. Она оказалась каким-то статистическим недоразумением.

В Беркли он отрывал и проглатывал огромные куски монолита английской литературы с маниакальной целеустремленностью, которая лишила его гимнастических тренировок, общения со студентами и развлечений на Площади Красавиц. Том за томом оставались позади него, словно шелуха с кукурузных початков за чемпионом среди чистильщиков кукурузы. Библиотекари так за него переживали, что предоставили ему отдельный закуток профессора, находившегося в положенном раз в семь лет отпуске, чтобы шелестящие бумагой студенты не мешали его фантастическому напряжению внимания.

Наконец, отупевший от Шелли, Китса, Байрона, Вордсворта и Кольриджа, с сочащейся из его пор Фелисией Доротеей Хеманс, он добрался до 31 декабря 1799 года, полностью истощив силы, словно бегун на длинные дистанции, сделавший свой последний бросок на финишную ленточку. Была середина второй половины дня пятницы, когда он закрыл последнюю книгу и, споткнувшись о порог, вышел из библиотеки на тусклый свет ноябрьского солнца.

Он безучастно изумился тому, что на дворе ноябрь. Октябрь — его любимый месяц — потерялся где-то между Байроном и Кольриджем.

Измотанный до мозга костей, он вез домой бесчувственное тело, как милостыни молившее об отдыхе, но мозг запланировал посещение студенческого концерта в Золотых Воротах, и телу пришлось подчиниться. Насчитав 562 студентки типа «А», он не нашел среди них Хиликс, но остался послушать концерт, потому что знал, что слаб в музыке. Ему удалось сделать для себя открытие — спать под музыку Баха в некотором отношении легче, чем под мелодии Моцарта.

В субботу после полудня он молниеносно выиграл у отца подряд три партии. Во время четвертой, которую старик желчно и настойчиво потребовал сыграть, и которую Халдейн намеревался выиграть еще быстрее, чтобы успеть на концерт камерной музыки, Халдейн III посмотрел на сына и спросил:

— Как у тебя с отметками в школе?

— Пока я в первых десяти процентах.

— Ты не стараешься.

— От меня этого и не требуется. Я унаследовал великолепный ум.

— Лучше бы ты задумался о его приложении. У математики широкое поле применения, и чтобы освоиться в нем, тебе надо крепко поработать.

Халдейн мог представить себе ход любой подобной нотации тезис за тезисом, но лично он не нуждался в родительском совете, особенно в нынешнем состоянии умственного переутомления. Он умышленно отвлек отца от нравоучения, приглашая поспорить:

— Не думаю, что это поле такое уж широкое.

— Мой Бог, что за самонадеянность!

— Это не самонадеянность, папа. Фэрвезер осуществил решительный прорыв, только перескочив через проблему искажения времени; математики всего лишь наводили глянец на отдельные составляющие. Я предрекаю, следующий прорыв в прогрессе человечества сделают психологи.

В глазах старика вспыхнули огоньки:

— Психологи! Да они даже дела не имеют с измеряемыми явлениями.

Не задумываясь, зачем ему это надо, Халдейн бросился в открытое море теоретизирования:

— Не всегда явления, которые можно измерить, являются тем, что поддается счету. Если судить по литературе прошлых времен, наши предки, кажется, не занимались ничем, кроме драки; и все же у них было что-то такое, что нами утрачено, — отвага действовать индивидуально. Они выходили на вызов, не полагаясь на директивы шестнадцати различных комитетов. Эта безоглядная независимость в поступках была задушена во времена царствования Соца Генри VIII, этого противника Папы-человека, механодеиста, обезглавливателя целых категорий, который сам-то целиком находился под влиянием Дьюи!

— Если ты вздумал насмехаться над признанным Государственным Героем, по крайней мере следи за своим языком, мальчишка!

— Хорошо, я беру назад все именительные эпитеты. Но посмотри в глаза фактам, папа. На этой лучшей из всех планете с лучшей из всех возможных общественной формацией нам некуда идти, кроме движения внутрь, и любое возрождение духа будет просто взрывом, направленным вовнутрь, да еще произведенным под юрисдикцией Департамента Психологии.

Халдейн III бросился в бой, позабыв о шахматной партии:

— Говорю тебе, несостоявшийся грамматик, если бы Департамент Психологии хоть что-нибудь разрабатывал, внедрение шло бы через Департамент Математики. О холоде на Тартаре Фэрвезер узнал не из теологии, но он обратился к Церкви и создал поистине непогрешимого Папу, который положил конец сладкоречивым буллам и выжиданиям у святейшего подножья.

— Хорошо, давай возьмем Фэрвезера, — пошел в контратаку Халдейн. — Он дал нам звездолеты, и что же произошло? Несколько кораблей, потерянных в первых разведывательных полетах, а может быть, специально задержанных в пути, несколько экипажей, возвратившихся с космическим умопомешательством, и триумвират прекращает разведывательные полеты. Мы закрыты по метеоусловиям Соцами и запуганы Психами! Где сегодня эти корабли? Осталось два с их командами-скелетами, и оба — звездолеты Тартара. Мы дотянулись до звезд-конфеток, но не набрались мужества развернуть их обертки. Ну, так какой же вклад может сделать математик?

Сраженный искренной горячностью сына, Халдейн III снизил тон до ворчливого сарказма:

— Если бы половину времени, которое уделяешь этим пристанищам искусств, ты проводил в лаборатории, то смог бы внести какой-нибудь вклад, и не такой, как эта глупая теория осаждения, которую никогда не примут.

Халдейн кротко спросил:

— Папа, в твоем послужном списке значится какой-нибудь вклад, который ты внес, не достигнув двадцатилетнего возраста?

— Сосунок, — ответил он, отцовское чувство гордости охладило его гнев. — В математике я забыл больше, чем тебе осталось узнать. Твой ход.

Халдейн взглянул на часы. Времени оставалось мало. Пора было собираться на камерный концерт, поэтому он разделался с фигурами отца в несколько ходов.

— Хочешь сыграть еще? — спросил Халдейн III. — Мы могли бы заключить маленькое пари в придачу.

Их пари в придачу — это выпивка, которую готовит и подает проигравший.

— Ничего не поделаешь, папа. Я шахматист, а не садист. Но я приготовлю тебе стаканчик.

Это было больше, чем предложение выпить, это было предложение мира, и отец его принял.

Пока Халдейн готовил напитки, отец, складывавший шахматные фигуры, сказал:

— Кстати, о Фэрвезере I, в следующую субботу в Гражданской Аудитории выступление Грейстона с лекцией об эффекте Фэрвезера. Хочешь пойти со мной?

— Звучит заманчиво, — сказал Халдейн, выжимая лайм.

Это в самом деле заманчиво. Грейстон — глава Департамента Математики — имеет репутацию одного из немногих математиков, понимающих Принцип Одновременности, на котором действовали звездолеты. Кроме того, он — гений популяризации научных идей.

— Возможно, я пойду с тобой.

— Между нами, вчера я звонил в Вашингтон и говорил с Грейстоном. Он полагает, что сможет уговорить приехать вместе с ним навигатора-дублера «Стикса» или «Харона».

Халдейн поставил выпивку на столик перед отцом и сказал:

— Если он сможет уговорить одного из этих угрюмых уродов, это будет чудо, иначе не скажешь.

— Грейстон сможет, если это вообще кому-либо по силам.

Несмотря на свое расхожее замечание о космонавтах, Халдейн питал тайный интерес к их породе. Те, что остались в живых из первоначальных экипажей, которыми комплектовались космические разведывательные ракеты более сотни лет назад, были упрямейшими из упрямых.