Опылители Эдема

— Что такое мог совершить Фэрвезер, если это стало и причиной самоубийства его супруги и поводом для его судебного преследования Церковью на предмет отлучения? Что он должен был сделать, чтобы раскаяние заставило его лизать тот сапог, который его же и пинал? Каким громадным и насколько искренним должно было быть это раскаяние, чтобы оно было принято Церковью и позволило Папе Льву вновь открыть двери Церкви раскаявшемуся грешнику?

Она встала с кушетки и, отойдя, повернулась к нему лицом.

— Логика приводит меня к одному-единственному объяснению — детоубийству. Фэрвезер убил своего собственного сына. Помните: «Призвав на помощь мощь людских приличий, болиголова яд в твою мешаю пищу».

— О Хиликс, — он почти выкрикнул свой протест, — вы выискиваете личные мотивы в самом неличностном, универсальном уме, какой когда-либо существовал.

Она покачала головой:

— Вы сотворили себе кумира. Вы верите, что Фэрвезер был не способен ни на что, кроме богоподобного поведения. А я смотрю в лицо возможности практического осуществления цензуры государством. Наберитесь мужества, сопоставимого с моим, и повернитесь лицом к логическим фактам.

— Я могу положить на лопатки вашу логику, предоставив сведения о том, что Папа Лев был гуманистом, — сказал он. — Но ваша логика сбивает вас с толку. Если бы Фэрвезер убил своего сына, он был бы отлучен от Церкви.

— Не обязательно, если имелись законные сомнения, — она сделала ударение на слове «законные», — которые могли помочь ему получить поддержку Соца и Психа. Именно они имеют дело с законностью, тогда как Церковь заботится о морали. Если он напустил в плавательный бассейн пираний, ничего не сообщив сыну… Вы понимаете?

— Да, — согласился он, — но Соц и Псих не смогли бы выступить против Церкви с одной лишь приверженностью букве закона.

— Ах, они не смогли бы? — вспыхнула она. — Что была для них жизнь полупрола? Ничего! А что значило для Церкви то, как именно он умер? Все!

— Теперь давайте предположим, что Соц и Псих не встали на защиту Фэрвезера, вооружившись настолько мощно, чтобы противостоять Церкви и сокрушить ее. Предположим, они набросились на Фэрвезера и превратили суд над ним в скандальный процесс. Что бы они выиграли?

Именно на это намекал отец, у которого знаний гораздо больше, чем у нее. Его интерес обострился еще больше, когда она подошла и схватила книгу по истории.

— Я отметила одно место. Слушайте: «На тайном совещании в феврале 1852 года произошло перераспределение сфер влияния, которое дало Церкви полную духовную власть над этими верующими-непрофессионалами…» — помните, в первой половине девятнадцатого века еще оставалось несколько буддистских сект и сект фарисейских евреев — «.. а полная полицейская власть была отдана Департаменту Психологии, тогда как функции законодательной власти были делегированы Департаменту Социологии». Эта подвижка была, вероятнее всего, прямым следствием суда над Фэрвезером.

Халдейн откинулся на кушетке. Она провела блестящий анализ, но она устанавливает причинно-следственные связи по-женски, интуитивно. Сперва она выстраивает теорию, а потом подыскивает факты для ее подтверждения, вместо того чтобы создавать теорию на основе фактов.

— Если судить исключительно по его работам, — сказал Халдейн, — то Фэрвезер был величайшим гуманистом. Гуманисты не способны на убийство.

— Гуманист! — Хиликс подошла и села перед ним на пуфик, как бы моля понять ее позицию.

— Еще детьми и вы, и я в обязательном порядке должны были наблюдать за прибытием и отправлением кораблей Тартара. Помните этих ужасных серых слизняков, падающих с неба. Помните этих космонавтов, вразвалку приближающихся к съемочным камерам, их тяжелые подбородки, их оплывшие туши, напоминающие жаб, истекающих первобытной слизью. Помните Серых Братьев в их сутанах с капюшонами, жалобно воющих свои литургии над живыми мертвецами, которых они несли по длинной сходне этого корабля? Помните глухой звук закрывания последнего входа, подобный клацанию двери склепа? Вы помните эти счастливые мгновенья нашего детства, Халдейн?

Эти милые упражнения по выработке условного рефлекса страха, эти невинные телевизионные шоу, которые нас заставляли смотреть, несмотря на то что после них мы просыпались по ночам с пронзительным криком ужаса, эти корабли, эти команды космонавтов, все это — от ума Фэрвезера. И вы называете это гуманизмом?

— Хиликс, — сказал он, — вы смотрите на это исключительно глазами чувствительной девочки, которая была сильно запугана. Я и мальчишкой никогда не боялся смотреть на эти корабли, потому что для меня они были не кораблями в ад. Они были просто звездолетами.

Фэрвезер проектировал их не как тюремные транспортные средства. Он дал их человечеству как мост к звездам, но Парки — три сестры Соц, Псих и Церковь — отогнали их от звезд. Когда исполнительная власть отменила космические разведывательные полеты, Фэрвезер сделал единственное, что он мог сделать, — он спас корабли и остатки их команд.

Эти неприветливые космонавты — кровные братья ваших романтических поэтов.

«Харон» и «Стикс», перескакивающие порог деформации времени между нами и Арктуром, — наследство, которое оставил нам Фэрвезер. Когда мы наконец осмелимся снова подняться на те высоты, которых уже достигали наши праотцы, эти корабли будут ждать нас, чтобы вознести к звездам.

— Халдейн, вы — удивительный и странный парень, но вы не в состоянии относиться к Фэрвезеру объективно.

— Я могу относиться объективно ко всему… Если я соглашусь с вашей тезой о том, что Фэрвезер мог убить собственного сына, вы сможете считать мою объективность сопоставимой с вашей?

— Несомненно.

Он стал неторопливо загонять ее в угол.

— Можете вы объективно взглянуть на свою собственную смерть?

— Не менее объективно, чем любой мужчина!

— Если я говорю, что люблю вас и хочу умереть за эту любовь, вы, со всем вашим знанием романтических влюбленных, могли бы допустить, что я бескорыстен?

— Это — один из догматов культа влюбленных. Теоретически я приму это, но я никогда, даже всуе, не попросила бы доказать мне вашу искренность.

— Вы так бескорыстны?

— Мне нравится думать, что да, но я никогда не ответила бы на этот вопрос, если бы не была бескорыстной.

Эти ответы завели ее в расставленную ловушку софистики, и он захлопнул клетку.

— Чтобы вывести вас на чистую воду, я намерен попросить набраться бескорыстия, сопоставимого с моим, потому что собираюсь добровольно пойти на смерть ради вас, и прислушаться к тому, что я скажу, со всей вашей хваленой объективностью.

Итак, он с холодным сердцем вслушивался в собственные слова, которыми в самых общих чертах излагал свой план взаимопоглощения их профессий, которое даст им возможность вступить в брак. Сначала он подробно познакомил ее со своей математической теорией эстетики в ее приложении к литературе, и с самой первой фразы она уловила ее скрытый смысл. Он это понял по тревоге и грусти, появившихся в ее взгляде. Хотя многое из того, что он говорил ей, было облечено в математические термины, она слушала сосредоточенно и с полным напряжением внимания, и это говорило ему, что она его понимает. Только один раз, когда он объяснял ей принцип задания математических весов элементам речи, она прервала его вопросом, прозвучавшим гортанно и хрипло:

— Какие веса вы задаете номинативным абсолютам?

Он объяснил и стал подробно говорить о дисциплинах, за изучение которых она должна взяться, чтобы добиться поступления в аспирантуру и получить степень доктора философии в той новой категории, которая поглотит обе их нынешние категории. Все объяснение заняло у него полтора часа.

Она отвела взгляд от его лица и посмотрела в окно на залив, теперь сияющий в лучах солнечного света, лившегося с промытого дождем неба.

— Темно, темно при свете дня!

Она повернулась к нему с грустным смирением полного подчинения:

— Я хотела открыть эти двери, одну для вас, другую для себя. Я хотела принести на эту добрую, старую планету ее последнюю ясноглазую любовь. Я надеялась, что наша любовь сможет пышно расцвести, пусть совсем ненадолго, в этой пустыне. Но в нашем оазисе живет тигр.