Страница 41 из 62
МАХАЧКАЛА
В помощь мне выделили капитана Рамазанова. С утра он разбудил меня телефонным звонком и через пятнадцать минут прибыл в гостиницу. Это оказался типичный кавказец — приветливый, остроумный, веселый.
Я настаивал на немедленной поездке в Цумада. Рамазанов отговаривал:
— Мегерем сразу узнает об этом.
— Каким образом? Дорога туда длинная и тяжелая, сто километров по горам. Можно добраться только на лошадях, ты сам мне говорил… А Мегерем в городе…
— Слыхал когда-нибудь, как эхо в горах отдается?
— Как-то слыхал… давно.
— Так знай, что камни в горах не мертвые, эхо — их голос, их язык. А Мегерем — горец, не так ли? Горы ему сразу скажут, кто приехал в село, зачем приехал, с кем говорил, о чем говорил… Давай начнем с другого. Кого из здешних знакомых Акбасовой ты хотел бы повидать? С них и начнем.
— Хорошо. Если боишься гор, начнем, скажем, с хирурга Афзалова.
Али Муртаза Афзалов работал в областном отделе здравоохранения. Принял нас в своем кабинете. Перед нами сидел за письменным столом очень старый человек, совсем седой, с детскими голубыми глазами.
— К вашим услугам. О чем вы хотели бы поговорить? — резко произнес он, не дав открыть рот капитану Рамазанову, собиравшемуся разразиться тирадой, вопрошающей о здоровье.
Рамазанов коротко изложил суть дела. При имени Ханум Акбасовой лицо хирурга дрогнуло. На худом лице с тонкой, дряблой, почти прозрачной кожей появилась улыбка, такая широкая, что казалось, эта тонкая кожа не выдержит и лопнет.
— Что поделывает сейчас Ханум? Сколько лет не видел ее! Глаза все такие же красивые? И голосок такой же нежный?
С трудом мне удалось направить разговор в нужное русло. Хирург рассказал, что в начале войны Ханум окончила краткосрочные курсы медсестер и поступила в здешнюю больницу, в хирургическое отделение. Когда больницу превратили в госпиталь, они стали работать вместе, и это продолжалось до самого конца войны. Ханум в те годы трудилась не щадя сил, ее считали незаменимой сестрой. Администрация ее ценила, больные любили. Сколько раз подменяла Ханум падавших от усталости сестер, перед этим отдежурив свои трудные часы!.. После войны сменила профессию?.. Можно только пожалеть об этом, потому что в ее лице медицина потеряла замечательного работника.
Хирург снабдил нас адресами тех, кто в те времена работал с Акбасовой. Мы поспешили к ним. Ничего существенно нового от них мы не узнали, но иные детали я отмечал.
Одна из подруг сказала:
— Если бы Ханум не вышла замуж, она не изменила бы своей профессии…
Она вышла за Мегерема, когда тот, оправившись после ранения (он лежал в госпитале, где работала Ханум), был демобилизован. Это он, Мегерем, получив хорошую должность в областном отделе коммунального хозяйства, уговорил свою жену бросить больницу. Так началась ее карьера администратора. Мегерем сделал ее директором гостиницы. Но вскоре подвернулась новая должность, в ювелирном магазине.
Одного из близких знакомых Ханум по ювелирным делам я спросил:
— После войны жили мы не очень-то легко. Вы это помните… Говорят, родители Ханум ей очень помогали. Они состоятельные люди?
— Что вы, что вы! Тот, кто вам это сказал, лжец. Ханум сама возила в аул продукты и одежду. Родители ей были так благодарны! А видели бы, в чем она сама ходила! Всегда в одном и том же ситцевом платье…
Мы встретились с бывшим директором ювелирного магазина, ныне пенсионером Сулейманом Додоевым. Живет он у черта на куличках, но мы туда сразу двинулись, хоть и порядком устали за этот день. У Додоева своя сакля с высоким забором, пожалуй, на целый метр выше, чем у соседей. Ворота металлические. Внешний вид, в общем, что надо, не хватает только таблички: «Осторожно! Во дворе собака».
Нас пустил во двор молодой парень, разгуливавший в одной рубахе, несмотря на холодный день. Где-то рядом гавкала собака, но парень успокоил:
— Это соседская. У нас нет собаки, никак не можем бабушку уговорить. — Словоохотливый юноша рассказали том, как бабушку в молодости укусила собака, и с тех пор она их терпеть не может. Он довел нас до веранды, постучал в одну из двух дверей, а сам исчез куда-то. Веранда была просторная, светлая. Мы, как положено, обувь сняли, повесили плащи на рога горного архара, прибитые к стене. Дверь, в которую постучал парень, открылась, и из нее вышел человек почтенных лет в высоченной папахе, слегка расширяющейся книзу, в элегантном костюме, поверх которого нараспашку был надет дагестанский халат с черным бархатным воротником. На ногах у него были изящные ичиги. Честное слово, он был похож на Хаджи-Мурата на рисунках к произведению Льва Толстого. Только борода и усы не черные, а светло-каштановые.
Человек с нами не поздоровался, посмотрел строго и прошел в другую дверь, оставив ее открытой. У нас если гостя встретят таким манером, он сразу же назад пойдет. Но… обычай не клетка с попугаем, не переставишь. Или это только причуда хозяина? Тогда надо терпеть — дело важнее всего.
Комната, в которой мы очутились, была просторной и очень теплой. Свет заливал ее всю через три широких окна. А стен и пола я не увидел — сплошные ковры. Диваны и стулья обиты одинаковой тканью, разрисованной старинным нежным орнаментом. Посередине комнаты — квадратный столик, покрытый скатертью.
Я собирался сесть на диван, но хозяин так же молча показал на пол. Вокруг столика лежали продолговатые подушки и мягкие тонкие матрасики. Капитан Рамазанов сбросил шлепанцы, которые мы надели на веранде, взял матрасик, две подушки и расположился за столиком, скрестив ноги. Посмотрел на меня, кивнул: садись без церемоний! Сказал шепотом:
— Положи подушку под колено… Пенсионер, видно, человек со старыми привычками, надо ему угодить, а то, угостив от души, отправит ни с чем…
Опустив глаза до земли, вошла молодая женщина, молча, не отвечая на наши приветствия, поставила на стол что-то вкусное. Когда она вышла, появилась другая, принесла миску яхна[9] и бутылку коньяка. Стопочки, отделанные серебряной резьбой, были чуть больше наперстка. Капитан начал что-то возбужденно говорить по-дагестански. Видимо, о том, что нам все здесь очень нравится. Таков обычай — хвалить дом, где принимают с добром. Сулейман-ага сел и, взмахнув рукой как-то по-особому изящно, наполнил стопки.
Капитан, не ожидая ни приглашения, ни тоста, мгновенно опрокинул свою. Сулейман-ага тоже спрятал стопку в бороде. Я еще ни одним словом не обмолвился с хозяином с тех пор, как мы оказались здесь. Понял, что отставать от них неудобно, и сделал полглотка. Потом наши руки дружно протянулись к миске. То ли потому, что я был в гражданской одежде, то ли мой возраст не заслуживал особого почтения, Сулейман-ага не обращал на меня никакого внимания. Меня это немного задело, но… надо терпеть. Хорошо, что он хоть на Рамазанова смотрит, так и ощупал взглядом его китель, вплоть до погон и звездочек на них.
Стопки наполнились и опрокинулись еще два раза. Никто не угощал, никто не заставлял нас пить и есть «насильно», как это бывает у нас (обидимся, мол)… Когда со стола все убрали, мы несколько минут сидели молча (тоже обычай?), каждый, казалось, обдумывал что-то свое.
Наконец очередь дошла до беседы. Разговор начал капитан Рамазанов. Несколько слов произнес по-дагестански («Мы пришли по важному делу»). Яшулы пенсионер оживился, и я впервые услыхал его голос. Удивился, что он такой звонкий, молодой.
Рамазанов, то и дело поглядывая на меня, говорил долго и обстоятельно. Кроме двух слов — «туркмен» и «Хайдаров», — я ничего, конечно, не разобрал… Сулейман-ага выслушал не перебивая. Затем начал говорить сам.
Капитан переводил мне:
— Пусть гость не удивляется: в родном доме все должны говорить только на родном языке. Если бы я не сидел в этой комнате, где много-много лет назад моя дорогая мать родила меня, я говорил бы на другом языке…
9
Холодное вареное мясо.