Все радости жизни

— Баб, а баб, — просил Ксению Яковлевну, — отведи меня в школу, хочу учительницу послушать.

— Нельзя, внучек. Там глазоньки нужны, ты мешать будешь, — сглатывала горький комок Ксения Яковлевна. — Пойди лучше на улку, поиграй. Денек тихий и теплый выдался. Поди, милый.

— Я ребят подожду, чего я один там буду делать? — грубил Санька, залезал на полати и тихо, чтобы никто не услышал, плакал.

Года через два после смерти отца бабка Ксения сказала:

— Завтра рождество. Разбужу тебя пораньше, и пойдешь поздравлять людей, просить подаяние. Молитву надо бы читать, да не научила я тебя… Обойдется, поди, тебе и без нее подадут.

Санька не знал, что просить подаяние стыдно, и с радостью согласился: сообразил, что лишний раз можно зайти к соседке Дарье, которая изредка угощала его горохом. Еле дождался утра, встал раным-ранехонько и побежал. Зашел в избу, постоял у порога и, набравшись смелости, сказал:

— Сегодня рождество, тетка Дарья. Дай мне гороха.

Женщина засмеялась и насыпала полный карман лакомства. Санька припустил домой.

— Ты что так быстро? — удивилась бабка Ксения.

— А я уже поздравил. Мне тетка Дарья вон сколько гороха дала!

Не того ждала от него бабка, но снова послать внука по дворам язык не повернулся. «Поди, и к лучшему. Поди, господь бог не повел его позорить семью! Разговоров бы было — не обобраться!»

Деревенская «вольница» оборвалась круто: Саньке шел двенадцатый, когда дали знать из сельсовета, чтобы привезли его в районо. Всю дорогу он тарахтел, спрашивал тетку Анну, мимо каких деревень и мест проезжают, а потом затих: почему-то стало страшно. Говорили в районо, что в Шадринске открывается школа слепых, там научат Саньку грамоте и учиться он может долго на всем готовом, пока десять классов не закончит.

Дома сразу же побежал к ребятам:

— Я тоже буду учиться!

— Болтай больше.

— Не знаешь — не спорь. Есть книги с точечками, по ним и без глаз читать можно.

— А писать?

— Писать тоже точками.

— Мели, Емеля.

— Я тебе помелю, я тебе!

«Уговорил» приятелей, и разговор принял практическую сторону:

— Шадринск — город большущий, Саня, так ты там не робей и никого не бойся, а то скажут: приехал деревенский парень, слепой парень — и забьют тебя, Санька.

— Не забьют, — не очень уверенно отвечал он.

А дома раздумался: ехать далеко, потеряется он в городе, заблудится, а то и правда забьют охальные и злые городские ребята. Тоскливо стало от этих мыслей, но делу уже был дан ход: на последние деньги купили теплую байковую гимнастерку, брюки, новые валенки — первые за всю жизнь обновы, — и Санька будто дважды кряду в бане помылся. Так необычно, так вкусно пахли новые вещи, что он и спать бы в них забрался, если разрешили.

Старинные ходики отсчитывали последние часы января нового, тысяча девятьсот тридцать третьего года. Ходики были безотказные. Не обошелся в детстве Санька Камаев без традиционной ребячьей рогатки. Но метко стрелять из нее мог только на звук, и ходики часто служили ему отличной мишенью. Сколько раз влеплял в них гальками, а они лишь крякнут, чуть замедлят ход, отчего замрет на секунду сердце — нарушил, поди? — и снова зачакают.

Поздно вечером тетя Анна и дядя Иван запрягли в кошеву мерина, все посидели в тягостном молчании перед дорогой, расцеловали Саньку, укутали в тулуп, обложили со всех сторон сеном — мороз на дворе стоял лютый — и повезли на станцию. Санька крепился, всем говорил спасибо, всех благодарил, а в горле щипало, голос хрипел, и хотелось плакать.

Поезд пришел на станцию под утро, и всю ночь пугали, тревожили людской гомон, хлопанье дверей, непривычные запахи. Потом что-то загрохотало и зашипело за окнами, пахнуло дымом и гарью. Все бросились к выходу. На негнущихся ногах поплелся за теткой Анной и он.

Город, большой каменный дом школы, кровати, простыни, непривычные запахи от стен, новой одежды, даже от пищи подавили ранее нигде не бывавшего Саньку, захлестнули потоком впечатлений. С неделю просидел он в углу диким зверьком, и в голове было одно: привезли его в Шадринск нарочно, чтобы избавиться от лишнего рта, и больше никогда не возьмут отсюда.

Трудно, со срывами привыкал Санька к новой жизни. По ночам без конца снилась Сергуловка, дед с бабкой, друзья-приятели, но в конце концов тоска по дому, устоявшемуся укладу жизни отступила перед толстым брайлевским букварем, уроками, домашними заданиями и новыми обязанностями, в число которых входили и занятия физкультурой. Они проходили в большом зале. Он был очень высоким, этот зал. Не раз Санька и другие ребята взбирались друг на друга, чтобы пощупать потолок, и не могли до него дотянуться. Есть ли он? Должен быть, иначе давно перемерзли бы все. Успокоились после того, как сумели достать до потолка палкой…

Через полгода, в жаркий июньский полдень, радостная от встречи с племянником Анна везла Саньку со станции на каникулы. Ехать надо было через всю Сергуловку, из конца в конец, и Анна без устали рассказывала встречным, что племянник едет из города, учится там хорошо и даже в пионеры вступил. И все охали и ахали, рассматривали белую рубашку Саньки и алый галстук на ней, непривычно коротко, под полубокс, подстриженные волосы и светлую челочку.

На другой день Сергуловку облетела новая весть: Саня Камаев натирает зубы каким-то белым порошком, и для этого у него есть специальная щетка! И не наврала Анна: читает такую толстую книгу, какой не найдешь во всей Сергуловке. Считает же до ста и даже больше — как семечки щелкает!

Захлопала калитка, заскрипела дверь в избу деда Ивана. Приятели и взрослые приходили и, поговорив о том о сем, просили: «Сань, покажи, как ты зубы чистишь. А читаешь?» Недоуменно качали головами и удивлялись, что в школе слепых учат тому же, чему и в сергуловской. Саня по три-четыре раза в день чистил зубы, от корки до корки прочитал прихваченный с собой учебник для второго класса, однако радости от удивления и восторгов односельчан не было. Первое время безвылазно сидел в ранее казавшейся просторной, а теперь тесной и маленькой избе деда. Потом понемногу привык к деревенской жизни, на вопросы отвечал, что ему хорошо дома, что он всему рад, а сам считал дни, оставшиеся до первого сентября, и тянуло его в Шадринск, в школу, где всегда людно и весело и где все такие же, как он.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Утро выдалось морозным и ветреным. Буранило. На столбах мутными пятнами раскачивались фонари. На автовокзал шли быстро, но все равно продрогли, а автобус опаздывал.

— Вечно так: в городе его не дождешься и за город вовремя не выедешь. Транспорта стало много, а порядки прежние, — возмутилась Ольга.

Камаев был в отличном настроении!

— Что я слышу, Оля? Вы ворчите?

— А что, Александр Максимович? В самом деле!

— Погода отвратно действует, или встали с левой ноги?

— Автобуса нет, — рассмеялась Ольга.

— Придет — никуда не денется, — заверил Камаев, утверждающе хмыкнул и предложил: — Хотите анекдот послушать? Вчера у нас одна старушка из Сергуловки ночевала и рассказывала, как она к зубному ходила. Пришла, говорит, я в пыликлинику, — продолжал он уже веселым старушечьим голосом, — очередь свою высидела и в кресло с большущей такой, выше меня, спинкой залезла. Уселась поудобнее и сижу, жду, что дальше будет. А фершал этот, здоровый такой бугай молоденький, фамилию мою проверил, черкнул у себя на столе что-то и говорит: «Открывай, бабка, рот. Да пошире». Я ему молвлю: «Чего я его распахивать буду, когда ты не спросил даже, где и что у меня болит, а я три ночи не спала, все маялась из-за этого вот переднего». Он мне на это: «Ты, бабка, зубы не заговаривай, открывай рот — я сам все увижу». И ко мне со щипцами лезет, а табачищем от него!.. И во рту эта, сигаретка по-нынешнему. Я ему: «Ты, милай, цигарку сначала выплюнь. Вон в углу рукомойник стоит, туда и брось». Он что-то буркнул, но пошел, а меня такая злость взяла, я чуть из кресла не выпадываю и кричу вдогонку: «И руки, руки умой, а то они у тебя чернущие!» Сказанула так, и самой смешно стало, а девчушки, что с этим фершалом работают, аж слезами исходят, люди в дверь заглядывают, интересуются, из-за чего у нас баталия развертывается.