Бэтман Аполло

– Опять! – сказал он. – Нет. Человек не приходит и не уходит. Он и есть это солнце. Это солнце прямо здесь. Кроме него, нет ничего другого вообще. Понятно?

Эз отрицательно помотал головой.

– Человек – это комбинация переживаний, – сказал Улл. – Сложная цветовая гамма, выделенная из яркого белого света, где уже содержатся все возможные цвета. В ярком белом свете уже есть все, что может дать любой калейдоскоп. Калейдоскоп убирает часть спектра – но не создает света сам. Мозг – не генератор сознания и не волшебный фонарь. Совсем наоборот! Это калейдоскоп-затемнитель. Мы не порождаем сознание в своем мозгу, мы просто отфильтровываем и заслоняем от себя большую часть тотальности Великого Вампира. Это и делает нас людьми. Поэтому мистики начиная с Платона называют нас тенями. Мы не производим свет. Мы отбрасываем тени, что намного проще. Никто никогда не объяснит, как электрические процессы в мозгу становятся переживанием красного цвета. Потому. Что. Они. Им. Не. Становятся. Понятно? Можно только объяснить, как красное стекло окрашивает – вернее, редуцирует – исходную бесконечность до скрытого в себе кода.

– Как?

– На красном стекле написано химическим языком: «О Великий Вампир, сделай себя красным. Аминь». Понятно? Мы не ученые. Мы вампиры. Мы не планируем получить Нобелевскую премию по химии, мы всего лишь хотим увидеть истину краем глаза. А истина такова, что из нашего отравленного словами мозга ее нельзя увидеть вообще. Поэтому мы пользуемся метафорами и сравнениями, а не научной абракадаброй…

Он вдруг поднял палец, словно вспомнив важное.

– Кстати, да – насчет науки. Сейчас есть такие прозрачные светодиодные панели, которые меняют прозрачность и цвет по команде компьютера. Вот это будет даже более точным сравнением, чем обычный витраж.

– А почему человек не может пережить все солнце сразу?

– Во-первых, может. Для этого достаточно разбить витраж. Во-вторых, это не человек переживает солнце. Это солнце в каждом человеке переживает само себя – ту свою часть, которую оставляет видимой наш мозг. Себя переживает всякая отдельная мысль – каждый луч, уже не помнящий, что он часть солнца…

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

– Ну как еще объяснить… Рама, ты ведь клей по молодости нюхал?

Все-таки он, похоже, не врал про личные дела. Я пожал плечами. Мне не хотелось углубляться в эту тему при Софи.

– Там тоже все эффекты возникают оттого, что отключается большая часть восприятия. Впрочем, другие не поймут…

– Так все-таки, – сказала Софи, – как правильно решается «hard problem»?

Улл вздохнул.

– Она не решается никак. Такой проблемы нет нигде, кроме отравленного языком мышления. Каким образом удары пальцев машинистки становятся стихотворением, которое поражает нас в самое сердце? Они им не становятся! Мы принесли это сердце с собой, и все, из чего состоит стихотворение, уже было в нас, а не в пальцах машинистки. Машинистка просто указала на то место, где оно хранилось. И сколько ни изучай ее компьютер, принтер или соединяющие их провода, мы не найдем, где в этом возникло поразившее нас чудо. Ибо для его появления надо, чтобы сначала в гости к этой машинистке пришел сам Великий Вампир…

Улл оглядел класс – и мне отчего-то показалось, что он обращается не только к нам, но и к сидящим за партам восковым фигурам.

– Ну как, поняли что-нибудь? Вот ты, Эз. Все понял?

– В принципе да, – сказал Эз. – Я не понял только одного. Какое отношение это имеет к загробному миру?

– Умница, – улыбнулся Улл. – Именно об этом мы подробно поговорим завтра. А на сегодня все.

Он подобрал свой мешок от углей – и сразу как-то опять съежился и выпал из пространства моего внимания. Я даже не заметил, как и когда он вышел из комнаты.

За время лекции я так устал, что смысл последних слов Улла не дошел до меня совершенно. Я встал из-за парты.

– Ты куда? – спросила Софи.

– Пойду отдохну, – сказал я. – Голова как чугунная.

– Take it easy, – ответила она.

Я хотел пошутить, что с чугунной головой трудно это проделать, но подумал, что от усталости запутаюсь в словах. Мне хотелось побыстрее добраться до своего гроба. Похоже, подобное происходило не со мной одним – французы тоже выглядели прибитыми.

По дороге домой я думал, что ведущий к моей келье узкий изгибающийся коридор – это одна из сюрреалистических ветвей, которые я видел на картине, изображающей замок Дракулы. Так ветвь выглядит изнутри… А снаружи… Разве она выглядит как-нибудь снаружи? Это откуда надо смотреть? Наверно, оттуда, куда я иду спать…

Добравшись до своей комнаты, я повалился в гроб и заснул.

Меня разбудил стук в дверь.

Я поглядел на часы. Был уже поздний вечер – я, похоже, пропустил и обед, и ужин. И все остальные занятия – если они были.

Я вылез из гроба и открыл дверь. На пороге стояла Софи.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Нормально, – ответил я. – Только хочется спать.

– Много новой информации, – сказала Софи. – Когда вампиру приходится много думать, язык чувствует себя некомфортно. Можно войти?

Я посторонился. Когда она проходила мимо, я обратил внимание, что от нее чуть-чуть пахнет духами, чего я не заметил, когда мы лежали в гробу.

Мало того, она накрасилась. Это было практически незаметно – косметики на ее лице присутствовал минимум. Но все-таки она была.

Я почувствовал волнение, и у меня мелькнула преждевременная мысль, что в моей комнате совсем нет мягкого закутка, где можно было бы устроиться вдвоем. Лежать можно было только в моем припаркованном в алькове транспортном контейнере – но там хватало места лишь для одного. Студенческие кельи в замке Дракулы явно не предназначались для свиданий.

– Рама, помнишь, когда мы лежали у меня в гробу, ты сказал – «мы теперь близкие существа». Ты действительно хочешь стать близким мне существом?

Инстинкт меня не обманул.

– Конечно, – ответил я. – И мне жутко нравится, что ты ко мне пришла и говоришь об этом сама.

Софи улыбнулась.

– У оксидентальных вампиров несколько другие обычаи на этот счет, – сказала она.

Ее взгляд ненадолго задержался на алькове.

– А где здесь шкаф? – спросила она.

– Шкаф? – переспросил я.

Я уже привык к тому, что ее мысль чуть опережает мою. Но это был слишком дальний перелет. В комнате, насколько я мог судить, никакого шкафа не имелось вообще. Что мало меня расстраивало – складывать туда мне было нечего.

Поняв, что не дождется ответа, Софи огляделась и подошла к медному украшению на стене – смешной когтистой лапке, которую я принял за антикварную вешалку для шляпы (когда я попытался повесить на нее пиджак, тот упал на пол, и больше я не повторял попыток).

– Вот он, – сказала она и нажала на лапку.

Часть стены отъехала вбок, превратившись в раздвижную дверцу. Я увидел обитое малиновым бархатом нутро глубокого шкафа с мощной перекладиной на уровне своего лица. Это был натуральный хамлет – немного узкий, но вполне комфортабельный.

– А я и не знал, – сказал я.

– Здесь неудобно. Слишком узко.

Мне нравился, конечно, ее холодный инженерный подход к делу, но у меня стали появляться сомнения, заслуживает ли мое скромное любовное мастерство такой тщательной подготовки. Как бы не было разочарований… Впрочем, пути назад уже не оставалось.

– Можно пойти ко мне, – сказала она. – У меня хватит места для двоих.

Я вспомнил головокружительные (или ставшие такими в кривом зеркале памяти) минуты, проведенные в ее гробу – когда наши тела разделяло лишь несколько слоев тонкой ткани.

– В принципе можно, – ответил я.

– В принципе можно или ты этого хочешь? – спросила она, внимательно на меня глядя.

– Хочу, – сказал я и взял ее за руку. – Очень хочу.

Коридор в ее комнату был бесконечным – кажется, она жила в конце самой длинной из веток, отходящих от замка. Комната оказалась в два раза больше моей, с креслами и камином, в котором весело играл огонь. Ее гроб, стоящий в алькове, был призывно открыт.