Рассудите нас, люди

Я одернула Бориса, чтобы не допустить шума и пререканий.

— Правильно, Толя, не читай больше, — одобрил Гриня Названов. — А еще умнее — не пиши. Игоря Северянина не переплюнешь.

Феликс Панкратов подкрутил рычажок, и музыка зазвучала отчетливей.

— Если бы ты, Анатолий, прославлял экскаваторы, целину или бригады коммунистического труда, они бы слушали, приостановив биение собственных сердец. Но твои стихи требуют культуры чувств.

— Или о гегемонии бы написал, — прибавил Саша Конский.

Это был добродушный парень с широченной спиной. На массивных литых плечах маленькая голова его, остриженная под бокс, казалась смешным шариком. Он часто выражал свои мысли невпопад.

— А что ты подразумеваешь под гегемонией? — придирчиво спросил Боря Берзер.

— Комсомол, конечно, — объяснил Феликс, поправляя очки, заслонявшие его желчное лицо.

Уголки губ у Толи чуть отвисли от снисходительной усмешки.

Саша Конский покрутил своей стриженой головкой и неожиданно высказался:

— Да, господа, нам нужен властитель дум, который бы всколыхнул душу до дна, вызвал бы порывы высокие, повел бы за собой!

— Порывы, Саша, высокие или там средние, — пошлость, — лениво отозвался Гриня Названов. Сквозь дымок сигареты он все время наблюдал за мной. — Храбрость, отвага — отрыжка лохматого столетия, дикости. Интеллектуально развитый человек никогда не пойдет, например, в штыковую атаку. Нет!

— Просто он интеллектуально развитый трус, — заметила я.

— Каждый человек в душе трус, — заявил Гриня убежденно. — И вы, смею вас уверить, не исключение. Только каждый прикрывает свою трусость красивыми фразами, даже поступками. И чем нарядней он накинет на нее одежду, тем храбрее выглядит в глазах окружающих. Даже герои, особенно на войне, совершают свои так называемые подвиги из трусости: боятся потерять жизнь.

— Да, с такими убеждениями легко можно превратиться в рабов или скотов, в предателей или садистов, — сказала я.

— Ого!.. — Невозмутимый Гриня швырнул недокуренную сигарету мимо пепельницы и привстал. — Вы щедры на награды.

— Таких наград для трусов не жалко.

Сквозь напускное Гринино равнодушие пробилось какое-то чувство: не то обида, не то озлобленность.

Я вдруг поймала себя на мысли, что год назад мне и в голову не пришло бы возразить Грине. Наоборот, я восхищалась бы такой «самостоятельностью» суждений. Мне стало скучно здесь, точно я попала во вчерашний день, который я уже один раз прожила и заранее знала все, что будет дальше. Неразборчивые выкрики подвыпивших и от этого чрезмерно оживленных людей, умоляющий Толин шепот, заштампованные остроты и каламбуры, тосты на грузинский манер — все это было, все ушло в прошлое. Все это уже на трогало, а многое казалось просто пошлым, никчемным.

— Ребята! — Толя Туманов приподнял слабую руку с длинными и бледными пальцами. Сверкнул перстень. — Я прочитаю вам стихи. Не мои, к великому моему отчаянию, потому что они гениальны. Никогда еще в поэзии не было такого обнажения страсти, такого обнажения таинства двух...

— Не надо стихов. Толя, — сказал Гриня. — Поэзия — вещь хрупкая, нежная. Наше время не подходящая почва для ее пышного произрастания. Не цветы, а больше сорняки растут сейчас в изобилии. А люди сорняков не любят. Жизнью все больше управляет техника, наука.

Феликс Панкратов, перегибаясь через столик, взмахнул руками и взвизгнул:

— Нет, Гриня! Техникой меня не заманишь! Мой отец — инженер. Он восхищается новым цехом, новым станком, каким-нибудь приспособлением, как прекрасной поэмой. Меня это возмущает. Я не люблю ни цехов, ни станков, честно признаюсь. Не потому, что я белоручка или бездельник. Я просто не выношу однообразия. У меня, такого маленького очкарика, огромные запросы в жизни.

— Какие, если не секрет? — спросил Боря Берзер.

Феликс сбросил с носа очки, обнажив близорукие узенькие глаза на мальчишеском личике, и неожиданно рассмеялся.

— В том-то и вопрос, что я не знаю, чего мне больше всего хочется. Мчаться в автомобиле со скоростью ста пятидесяти километров в час или плыть на белом корабле. Куда, зачем? Честное слово, не знаю!

— Тебе пора жениться, — высказался Саша Конский, и все рассмеялись над таким нелепым выводом.

Феликс заслонил лицо очками, махнул на Конского рукой.

— Дурак!

Гриня Названов поудобнее уселся в кресле и, не отрывая от меня взгляда, продолжал развивать свою мысль.

— Наука с каждым годом становится все более могущественным диктатором для человечества. Скоро она сотрет все границы, отбросит принципы, идеологии, объединит людей на чем-нибудь одном. А если люди станут сопротивляться, хвататься за свои принципы, за взгляды, за убеждения, она. я имею в виду науку, их уничтожит.

— В страхе перед наукой мы, по-твоему, должны отказаться от своих идей, целей и броситься в объятия капитализму? — спросил Боря Берзер. — Или покорно опуститься на колени перед твоей, именно твоей наукой, как перед чудовищем и умолять; пощади! Дешевая твоя философия, твоя вера.

— Не знаю, — сказал Названов, — дешевая она или дорогая — не торговал. Но так будет. Так должно быть. Время такое. — Он обернулся и через плечо посмотрел на меня и на Борю. — А чем вы богаты? Верой в коммунизм? Примитивно и — не ваше. «Коммунизм заточает сознание и дух человека в железную клетку, низведя его до уровня, ужасающе близкого к положению социальных насекомых».

— Кто мог сказать такую чушь?—крикнула я.

— Не помню кто, кажется, Пристли, — ответил Гриня. — Да это и не важно. Важно, что напечатано, а мною прочитано.

Подонок вроде тебя, — зло и грубо отозвался Боря Берзер. — С того, любимого тобой берега голос подали, а ты подхватил!

— Мне не хочется вам возражать, — сказал Гриня с невозмутимой улыбкой. — Когда человек не находит, что ответить или возразить, он пускает в ход оскорбления, а то и кулаки.

— На это они мастера! — выкрикнул Феликс Панкратов. — Только дай ключ, моментально все разнесут. И человеческую личность превратят в кашу!

— А по-моему, — скромно сказала одиноко сидевшая в углу девушка, — без веры во что-ни-будь невозможно жить.

Толя Туманов тихо промолвил:

— Надо верить в прекрасное, в самое высокое в человеке — в его дух.

— Надо верить прежде всего в себя, в свои силы, — сказал Гриня Названов и без стеснения потянулся в кресле. — Взгляните на опыт великих людей. Они пробивались к вершинам без опеки так называемого коллектива, а вопреки воле этого коллектива. Коллектив не терпит выдающихся.

Одинокая девушка вздохнула.

— Скучно среди вас, как на кладбище...

Только сейчас я почувствовала, как ненавистны мне эти так называемые «личности». И болтливый тщедушный Феликс с его ужимками, и сытый, красивый Названов с его наглой невозмутимостью, и Толя с налитыми тоской глазами.

— Болтуны вы все! — высказала я в лицо Названову. — Красивыми рассуждениями прикрываете вы свое ничтожество и душевную пустоту. Вот уж кто социальные насекомые, так это вы вместе с вашим Пристли! Претендуете на какую-то значительность мысли, на самостоятельность, на оригинальность! А сами пустые эгоисты. Вся ваша забота — это чтобы вам было выгодно, весело и удобно жить. Наглухо закрыли окна и двери, как бы не просквозило свежим ветром! С вами можно задохнуться от скуки, от тоски!.. Ух, рассуждающие мещане, как от вас тошно! Жизни ни черта не знаете, выросли за папенькиной спиной, выучились на чужие деньги и теперь с высоты своей образованности обливаете всех презрением! «Свобода личности! Делать то, что мне хочется! Жить бесконтрольно!» Умники с мертвыми глазами!.. «Чтоб ты ко мне прильнула телом» — вот ваш идеал. И вера, и красота, и свобода личности — все в этом!..

У Феликса Панкратова слетели с пуговки носа очки и приоткрылся рот. Близоруко щурясь. он попятился от меня в угол, где Толя Туманов, застенчиво улыбаясь, хрустел тонкими и бледными пальцами рук, — я больно задела его, повторив строчку стихов. Дина, защищая Толю, крикнула мне: