Рассудите нас, люди

Петр выглядел озабоченным, неспокойным. Я был уверен, что вызов в трест был связан с его назначением на место прораба. Тогда мне придется принимать бригаду.

Но я ошибся.

— Меня вызывали в комитет комсомола, — сказал Петр, отводя меня в сторону. — Знаешь, для чего? Собираются послать нас всей бригадой в Сибирь, на новостройку.

— Что ты ответил?

— Я сказал, что мы подумаем.

Петр по привычке смахнул с головы шапку, хотел засунуть ее в карман телогрейки, но ледяной ветер напомнил, что сейчас не лето, и шапка опять прикрыла всклокоченные волосы.

— Я сказал им, что вряд ли все ребята согласятся отрываться от Москвы. Мне указали, что это будет зависеть от моей работы с коллективом. «Надо агитнуть в полный голос», — посоветовал Дронов. Ты пока что не говори никому: может быть, все утрясется и вопрос сам по себе отпадет. Во всяком случае, своего отношения к этому не выказывай и не высказывай.

Просьба Петра меня удивила.

— А ты боишься моего к этому отношения?

Петр, легонько подтолкнул меня плечом.

— Разве мой страх в глаза бросается? Трясусь весь, да? — Он показал в усмешке свои чистые ровные зубы. — Чудак ты, Алешка! Идем отсюда, замерз я. Ветер продувает меня насквозь, как решето. — Перевешиваясь через стену, он глянул вниз. — Ого, перегородки привезли! Братец твой разгружается. Давненько он у нас не появлялся. — И Петр помахал ему рукавицей.

Отогнав из-под крана грузовик, Семен выпрыгнул из кабины и пробежал в здание. Он нашел пас этажом ниже, в угловой однокомнатной квартире. Никогда я не видел брата таким собранным и приветливым.

— Алеха, — заговорил он, здороваясь с нами, — мать велела привезти тебя вечером к нам. На блины. Приходи обязательно, а то она обидится. И отец хочет повидаться с тобой. Сдает старик... Ну, и на Женьку взглянешь, на крестницу. Такая деваха растет! С утра до вечера только и знает что смеется или орет. И ты, Петро, приходи. — Он подмигнул. — Опрокинем по стопочке.

— Опять за старое берешься, — сказал я ворчливо. — Про клятву забыл.

— Не забыл, Алеша. Если и выпиваю, то только дома, с разрешения Лизы. Похорошела она, Алешка!.. В общем, приходите, ребята.

Домой мы явились вместе с Семеном, прямо с работы.

— А где мать, где Лиза? — спросил Семен.

— В кино ушли, — сердито отозвался отец.

Он держал на коленях завернутую в пеленку девочку, чуть покачивая ее. Он как будто немного усох и от этого казался по-стариковски юрким и суетливым. Лысина поблескивала колким серебристым пушком, сквозь нависшую седину бровей глаза сверкали задорно — точно девочка, родившись, заронила в них искру жизни.

— Вот, — проворчал отец, — записали в няньки. Сунут в руки эту игрушку — забавляйся, а сами разбегутся. Изобретай всяческие фокусы, чтоб не плакала. Или к колясочке прикуют, как каторжника к тачке, и — в сквер, в садик — катай. Курить запретили... — Он поднялся и бережно передал спящую девочку Семену. — Положи в кроватку.

Мой приход взволновал отца. Избегая смотреть мне в глаза, он обошел стол, приглаживая скатерть, подступил к буфету, принялся без надобности передвигать чашки и тарелки, — видимо, искал повода для разговора. Тягостное молчание разделило нас, как глухая стена.

— Ты стал меньше кашлять, папа, как бросил курить, — заговорил я, чтобы разбить эту стену. — И выглядишь лучше...

— Да... Среди ночи иной раз перехватит дыхание — беда, — произнес он нехотя, не оборачиваясь. — И коленки ноют. Сырость чуют вернее барометра. Старая телега всегда со скрипом возит. — Резко захлопнул дверцы буфета и повернулся ко мне. — Ты мои болезни оставь! Они — при мне. Скажи лучше про свой конфуз с женитьбой. Какой позор!.. Кто тебя остерегал? Не связывайся, не товарищ она тебе, не опора. Не послушался. На своем поставил. Ну, и что? Завалилось ваше сооружение от первого толчка!

Жена ушла от меня, а ему, отцу, было от этого больнее не меньше, чем мне самому. Лысина его порозовела, усы топорщились.

— Храбришься! — сказал он изменившимся голосом. — А душа-то небось корчится, как береста на огне. Пускай покорчится. Так тебе, дурачку, и надо!..

Из-за перегородки выбежал Семен.

— Тише, папа, Женьку разбудишь. Успокойся, пожалуйста. Люди сходятся и расходятся каждый день сотнями. Стоит из-за этого бить в колокола!

— Отойди, — крикнул ему отец. — Не лезь, раз не смыслишь в этих делах! Кто и как там расходится и сходится, мне наплевать. Если бы ушел от нее он, — отец выбросил в мою сторону обе руки, — я бы его вообще на порог не пустил. От него ушли — тоже он в ответе. Семейный стол украшается не только пирожными, чаще сухарями. Вот в ее горле и застрял сухарик!

Из всех услышанных мной советов, ободрений, сочувствий и поучений я сделал вывод: расправиться с чужим чувством, с чужим горем так же легко, как выпить стакан воды — оно чужое и для самого тебя безболезненно.

Отец подошел ко мне вплотную.

— Ты мой сын. Я знаю, каков ты по характеру: гордости в тебе с воробьиный нос. Поэтому и говорю: обратного хода быть не должно. Это мой тебе приказ. Нарушишь его — значит, власти моей больше над тобой нет. — Точно обессилев сразу, он опустился и облокотился на колени. Остро и жалко обозначились лопатки на его спине.

— Вот заварил кашу!.. — проворчал Семен, жалея отца. — Не женитьба — одно расстройство. Фитюлька с палец толщиной, а сколько из-за нее волнений! — Он уже расставлял посуду на столе. — Гляди, семь часов, а женским духом и не пахнет.

Я подошел сзади к отцу и положил руки на его плечи.

— Не сердись, папа. Ошибки — тоже наука. Обратного хода не будет. Возможно, в скором времени я уеду в Сибирь. Все останется позади...

Отец повернул голову, и я встретил косой его взгляд.

— В Сибирь? Зачем?

Семен опередил меня.

— Всей бригадой хотят махнуть. На строительство. Комсомольский энтузиазм покоя не дает.

— Это как же, временно или на постоянное местожительство? — спросил отец.

— Работать поедем. Помнишь, в прошлом году ребята наши уезжали? И мы так же...

За перегородкой проснулась и заплакала маленькая Женя — издала жалобный и возмущенный писк. Отец встрепенулся, сделал движение, чтобы встать и идти к ней. В это время в комнату вошли мать и Лиза.

— Неужели не слышишь, старик? — сердито, с напускной тревогой воскликнула мать. — Ребенок надрывается, а он сидит себе!

— Скажешь тоже — надрывается! — проворчал отец хмуро. — Только что голос подала. Есть хочет. Подойди к ней, Лиза.

Семен встал на защиту отца.

— Произвели старика в сиделки, а сами развлекаться подались. Да еще и обвиняют! Домовитые хозяйки, нечего сказать!

Семен старался торжественнее украсить стол. Огненная переливчатая жидкость в графине как бы радужно озаряла наступающий вечер — предстояли застольные хмельные беседы.

Сквозь приоткрытую дверь я заглянул в соседнюю комнату. Лиза отогревала дыханием руки, чтобы взять дочь и покормить ее. Копошащееся в кроватке крохотное существо и не подозревало, сколько оно принесло в дом покоя, тепла своим появлением на свет — связало всех одной веревочкой.

Семен — навсегда или на срок — остепенился, как любила выражаться мать.

Отец, я это уловил сразу, увидел в маленьком крикливом человечке смысл последних дней своей жизни — всходы и увядание слились в нерасторжимом единстве.

А Лиза...

Встречаются такие женщины: проходя мимо, они как бы оставляют след, незримый, но явственный, и долго и радостно живут потом в памяти: загадочный, без блеска, как сквозь туман, взгляд серых глаз, или едва внятный запах духов, или горловой приглушенный смешок в тени липовой аллеи, теплые косы на хрупких плечиках или перехваченный широким ремнем сильный и нежный стан...

Перемена, произошедшая в Лизе, бросалась в глаза. Простоволосая и тяжелая когда-то, вечно заплаканная, обойденная судьбой, желавшая умереть, она вдруг, точно вобрав в себя соки земли и солнца, расцвела и похорошела. Румянец согнал с лица бурые болезненные пятна, лишь на переносье сохранился мелкий бисер девичьих веснушек, весенней синевой загустели глаза, в движениях — медлительность и важность.