Поединок над Пухотью

С автоматом наготове Сашка встал за дверью. Женщина осталась на месте, только плотнее запахнула драный кожушок. Она смотрела то в окно, то бросала быстрые взгляды на Сашку.

— Шла бы ты, хозяюшка, отсюда куда-нибудь, — посоветовал он, — не ровен час, заденут…

— Проехали, — спокойно объявила женщина. Стрекалов вышел из угла, швырнул автомат на стол. Его бил озноб. Женщина заметила, сняла с себя кожух, сказала совсем другим, уверенным тоном:

— Лезь на печь, я тебе еще одну шубейку дам.

Стрекалов усмехнулся.

— А как же насчет «господина хорошего»? Вдруг я — он самый и есть, а ты меня на «ты»…

Женщина ответила не сразу. Должно быть, ей было неловко за то, что строила из себя дуру…

— Много вас тут шатается, разве всякого поймешь?

— А меня поняла?

— Чего ж не понять… Лезь-ко на печь, гляди, в чем душа держится, аж почернел весь!

По-матерински ласково она заставила его снять телогрейку, уложила на теплые кирпичи, набросила сверху полушубок.

— Моя горница с богом не спорится. Когда потоплю немного, а когда и так сойдет. Редко я тут бываю.

— Где ж тебя носит?

Женщина не ответила. Руки ее двигались сноровисто, глаза смотрели строго, не по-старушечьи, как раньше, а молодо, смело. От быстрых движений платок съехал, и спутанные, но густые волосы рассыпались по плечам. Сашка не удержался, погладил их здоровой рукой. Женщина сдвинула брови и сердито оттолкнула Сашкину руку. Парень взвыл от боли.

— Тихо ты, сумасшедшая!

Женщина ахнула, прикрыв ладошкой рот.

— Батюшки, да он же раненый! Ах ты, сердешный! Чего ж не сказал?

— А чего говорить?

— Перевязать надо.

— До своих доберусь, тогда… Да у тебя, наверное, и нечем.

Она подумала, зашла за печку, повозилась там немного и вышла, держа в руках что-то белое. Теперь на ней была только вязаная кофта и юбка, сшитая из немецкого упаковочного мешка с орлом спереди и несмываемым номером сзади. Неизвестно почему, Сашку рассмешил этот орел.

— Веселишься? — мрачно сказала женщина. — Чего же не веселился, когда полицаи ехали? — Она с треском разорвала свою сорочку на несколько длинных лоскутков. — А ну, скидовай рубаху, вояка.

Сцепив зубы, Сашка позволил себя раздеть и даже не ойкнул, когда она отдирала присохшую к ране гимнастерку.

— Повезло тебе, — сказала женщина. И Сашка согласился: действительно повезло. Раны чепуховые, в сорок первом с такими в госпиталь не всегда направляли, а тут он лежит, как путный, и над ним хлопочет если не бывшая медсестра, то уж наверняка человек, знакомый с такими делами…

Женщина отмыла кровь, смазала раны какой-то мазью, наложила повязку.

— Молодой ты. А я думала, в годах… Ишь, как жизнь тебя тряханула. Тебе куда надо-то? На ту сторону, что ли?

Но он уже спал тем мертвым сном без сновидений и забот, которым спят дети и солдаты и который не так-то легко прервать.

Женщина накинула полушубок и вышла, тихо притворив дверь.

Вернулась она, когда в единственном окошке ее дома потух дневной свет, вынула из-под полы чугунок с картошкой, поставила на стол. Подумав, достала из щели в стене обломок гребня, маленькое круглое зеркальце и, установив его на подоконнике, принялась расчесывать свои густые, свалявшиеся волосы. Заплетя их в одну тугую косу, она не спеша подошла к печке и, привстав на цыпочки, позвала:

— Солдат, а солдат, вставай, пора!

Он поймал ее руку, потянул к себе…

— Ни к чему это, миленький, — сказала она шепотом, — не ровен час, нагрянут немцы, пропадем ведь. Ты вставай, повечеряй, а там я тебя до реки провожу.

Щурясь от огонька светильника, он торопливо ел холодную картошку, которую, ободрав с нее кожуру, подавали ему ласковые руки женщины.

— Сыночек был у меня, — рассказывала она, не поднимая глаз, — месяца нет, как помер. Закопала в снег… Могилку-то ведь ладить некому да и нечем. Земля как камень. Вот дождусь весны, раскопаю, тогда похороню как след…

— Вы с ним тут и жили, с сыном-то?

— Тут, где же еще! — Она долго молчала, прежде чем выговорить самое главное. — Муж ведь у меня есть…

— Муж?

Она еще ниже наклонила голову.

— В Красной Армии служит. — Она судорожно вздохнула, бросила очередную картофелину. — Он там, на фронте, а я здесь…

— Ладно, не переживай, — сказал Сашка, — вернется, будет у вас все чин-чинарем. Звать-то как?

— Семеном. А по фамилии Драганов.

Сашка поперхнулся картофелиной.

— Как?!

— Чего как? Драганов Семен Михайлович, командир. Чего уставился? Не веришь?

— Верю…

— «Верю», а бельмы таращишь. Небось думал, гулящая? Все вы, мужики, глупые… Правда, не расписанные мы. Без сельсовета обошлось. Не было тогда уж сельсовета, немцы разогнали.

— Писал? Семен, спрашиваю, писал?

— Куда писать, дурачок? Часть ихняя тут, недалеко, стояла, потом немцы наступили и заняли нас. А их окружили. Потом командир ихний спрашивает, кто, дескать, знает дорогу? Чтоб проводили, значит. Места у нас гиблые. Кто дороги не знает, лучше не соваться, в аккурат в трясину попадешь. А не то — просто заблудишься. Сколь разов такое бывало…

— Так это ты их вывела?

— Я. Места мне с детства знакомые. Отец тут лесником был. Мы не здесь, на хуторе жили. Большое хозяйство было. Да и семья не маленькая: отец, мать, две сестренки, братовьев пятеро. Теперь вот одна осталась. — Она отвернулась в угол, вытерла слезы концом платка. — Вспоминать, только душу травить…

Стрекалов понемногу успокаивался.

— Семен тебе номер полевой почты оставил?

— Не успел, должно быть, сказать. Меня одной рукой обнимал, а другой за автомат держался, такая жизнь у нас с ним была… Ладно, пойдем, темно уж. До реки доведу, а там сам ступай. Дойдешь, чай, потихоньку-то? Ну, чего застыл? Гляди, немцы завсегда об эту пору по избам шарят.

— Вместе пойдем, — сказал он, — нельзя тебе здесь оставаться.

— А это уж не твое дело.

Он взял ее за плечи.

— Почему не идешь к нашим? Кругом все освобождено, люди колхозы восстанавливают, весной сеять будут.

Она сердито дернула плечом.

— Убери лапы. Думаешь, если одна, так все можно…

Он разозлился.

— Говоришь, немцы заходят?

— Бывали. Часть тут у них. А может, и не одна.

— Как это они молодую красивую бабу не тронули?

— Не до баб им. Насчет жратвы промышляют. В чем душа держится. Да и хитрые мы. Ты меня днем видел? Старуха. Все тут такие. Волоса золой посыпаем, чтобы седыми казаться, на себя что ни страшней надеваем…

— Ты мне зубы не заговаривай. Отвечай, почему не уходишь?

Она молчала.

— Может, из-за сына? Так ведь его нет. Вернешься весной, сделаешь что надо, а теперь чего тут торчать? Слушай, неужто из-за Семена?

Она мгновенно преобразилась.

— Да. Из-за него, — досадуя на свою слабость и стыдясь Сашки, крепко вытерла слезы ладонью. — А где мне его еще ждать? Почты для нас с ним нет…

— Обожди, не плачь.

— Я не плачу. Идем, парень, очень тебя прошу. На душе тревожно как-то…

— Вот что, забирай шмотки и идем вместе.

Она исподлобья, враждебно глядела на него.

— Нельзя тебе здесь оставаться. Скоро тут такое начнется… А там, за рекой, устроишься в деревне, хозяйство заведешь и жди себе.

Она упрямо качнула головой, пошла к двери. Он понял, что иного выхода нет…

— Глаша!

Она замерла на месте, но еще долго не оборачивалась, боясь, что ослышалась, потом подошла к Сашке, заглянула ему в самые зрачки.

— Откуда мое имечко знаешь, солдат? Или я его тебе называла?

— Называла, — поспешно соврал он. Она покачала головой.

— Неправда. — И вдруг крепко схватила за телогрейку: — Солдат, миленький, скажи, откуда? Богом прошу, скажи! Ну хочешь, я перед тобой на колени встану? — Она и в самом деле упала перед ним на пол, охватила его сапоги руками. — Не томи душу, не видишь, изболелась вся. Только он один мое имечко знает. Да говори же! Он сказал, да?

— Ну он, чего кричишь? Дружки мы с ним. В одной части служили.