Поединок над Пухотью

Осокин нехотя отодвинулся от теплой печки и пересел на глиняный выступ, служивший первому орудийному расчету нарами. Маленькое, курносое лицо Кашина с вечно открытым ртом было рядом, но Осокину нужно было не лицо, а ноги. Укрытые шинелями, в одинаковых ботинках и обмотках, они запутались, переплелись между собой, утонули в ворохе соломы. И вдруг Осокин вспомнил: у Васьки для крепости вместо шнурков идет красный телефонный кабель! Он сразу увидел эти ботинки с кабелем, но уходить из тепла вот так, сразу, не хотелось. Посидев еще с минуту, он поднялся, сделал петлю, накинул ее на торчащий из-под шинелей ботинок и пошел наверх, в холодрыгу и метель. Возле орудия он привязал свободный конец к поясному ремню и стал ждать. По его расчетам выходило, что до смены около получаса. Еще через пять минут надо начинать будить.

Ветер, как и раньше, гнал из-за реки колючие, жалящие ледышки, но сейчас, после короткого тепла, они казались острее и больнее впивались в кожу.

Убедившись, что за ним никто не наблюдает, Осокин подошел к торчащей над землянкой железной трубе. Внутри ее, сантиметрах в двадцати от верхнего края, в сеточке у него пеклась картошка — шесть круглых катышков с гусиное яйцо каждый. Из этого бесценного клада ему полагалась третья часть — картошку доставал Кашин, сетку нашел Моисеев, Осокин только пек. Достав две и покатав между ладонями, он съел их с тем особенным аппетитом, которым вообще отличалось новое пополнение. Потом вернулся к выходу из землянки — здесь было не так ветрено, достал «катюшу», выбил искру, прикурил и задумался. Поднятые вчера ночью по тревоге, артиллеристы оставили теплые, обжитые землянки с дощатым струганым полом, потолком и настоящей кирпичной печкой и прибыли сюда, под Переходы, где вот уже сутки напролет долбят мерзлый грунт, зарывая в него орудия, зарываются сами. Скрытность передвижения и всего, что они делали после, особенная какая-то нервозность командиров, излишняя суетность Уткина — все это доказывало одно: враг действительно рядом — возможно, за рекой в лесочке, — враг настоящий, не учебный и, должно быть, не слишком слабый. Последний инструктаж — не дремать на посту, глядеть в оба, не курить и не перекликаться — делал сам комбат, чего раньше не было. Вот почему в эту ночь с 13 на 14 декабря рядовой Осокин на посту не дремал. Просто когда нахалюга ветер бросил пригоршню ледышек в лицо и выбил слезы из глаз, Осокин на минуточку повернулся спиной к реке…

Сильнейший рывок за ногу оторвал старшего сержанта Уткина от сладкого сна. Опомнившись, он протянул руку и нащупал на своей щиколотке… веревку. Кто-то настойчиво тащил его по земле к выходу. Старший сержант, вообще не любивший розыгрышей, витиевато выругался и на одной ноге подскакал к вырубленным в земле ступеням.

— Щас я вам, сукины дети!..

Но как только он выскочил в ровик, кто-то большой и тяжелый бросился на него сверху, с бруствера, сбил с ног, подмял под себя. Злоба, а не страх — Уткин все еще думал, что с ним шутят — придавала силы, но туманила разум. Старший сержант рванулся, хотел сбросить с себя шутника, но, несмотря на все усилия, выпростал только правую руку.

— Ну будя, будя! — сказал он грозно и вдруг почувствовал на своем горле липкие, сильные пальцы. Только тут он начал понимать, что происходит то самое, чего он втайне от всех так боялся. Боялся с той самой минуты, когда были убиты лейтенант Гончаров и Валя Рогозина. От этой мысли и еще от того, что дышать становилось все труднее, глаза начали вылезать из орбит, он застонал, закашлялся, забился в чужих, безжалостных руках. Уже теряя сознание, услышал, как ослабли сжимавшие горло пальцы, стало неупругим и податливым лежавшее сверху тело.

Трепеща каждой мышцей, Уткин поднялся на четвереньки. Позади него, зарывшись лицом в сугроб, бился в агонии немец в белом маскировочном костюме; над ним на корточках сидел старшина Батюк и вытирал штык от СВТ полой бушлата.

— Хто був на посту?

— Осокин. Я еще до ветру выходил, так он заступал… Осокин! Да где ж он, дьявол его побери?!

— Нема твоего Осокина, — хмуро сказал старшина и поднялся. Порывом ветра у него сбило шапку, Батюк нагнулся за ней, и в тот же миг над временным убежищем первого орудийного расчета, разметав лапник, ухнул взрыв. Старший сержант кубарем скатился в землянку, рявкнул что есть силы: «Расчет! В ружье! Занять круговую оборону!» Нашарив в темноте автомат, дал очередь вверх, туда, где вместо крыши теперь зияла дыра, потом выбежал к орудию, лег на бруствер и, нажав спусковой крючок, смотрел, как уходят в темноту яркие звездочки трассирующих пуль… Только расстреляв патроны, пришел в себя, огляделся. Справа и слева от него бойцы расчета с усердием палили из карабинов и винтовок. От батарейного НП, слабо различимые сквозь метель, к его орудию бежали люди. В переднем он узнал комбата Гречина.

— Кто стрелял?

Уткин тяжело отвалился от бруствера, поднял ладонь к виску.

— Товарищ старший лейтенант, на меня напали!

Гречин подошел к убитому, носком сапога перевернул его животом вверх, вгляделся.

— Сперва утянуть хотели, — сказал Уткин, — а после задушить пытались.

— Старшина Батюк, — сказал негромко комбат, — возьмите людей, проверьте все вокруг.

— Сперва они меня утащить хотели, товарищ старший лейтенант, — снова начал Уткин, когда Батюк покинул ровик, — веревочкой вот за это место меня привязали.

— Какой веревочкой?

— Вот этой. Я лежу, вдруг — раз! А после гранату в трубу бросили, сволочи!

Гречин исподлобья метнул взгляд в сторону развороченной крыши.

— Ты мне скажи, где часовой.

Уткин растерянно оглянулся.

— Так ведь Батюк же…

— Что Батюк? Я тебя спрашиваю! Это твой боец. Где он? А насчет гранаты не сочиняй. Эти байки мне знакомы. Тимич, проверь. Наверное, опять порохом печку разжигали.

Командир огневого взвода, стройный, как девушка, держа зачем-то наган в руке, скользнул мимо Уткина в землянку. Прошла минута, другая. Гречин стоял, отвернувшись от ветра, прикрывая обмороженную недавно щеку рукавичкой невоенного образца.

— Ты прав, Николай, — упавшим голосом сказал Тимич, вылезая наверх, — опять мои отличились…

В руке он держал пустую снарядную гильзу. Комбат перевернул ее фланцем вверх, потрогал капсюль.

— Целехонек! Лучший орудийный расчет на батарее и такое…

— Товарищ старший лейтенант, — захрипел Уткин, — ведь это когда было-то! А после, ей-богу, не трогали! Это немец гранату кинул, честное слово!

— Коля, — сказал Тимич, — я виноват, не доглядел. А они замерзали… Нет, ты не думай, я готов нести полную ответственность…

— Не сомневайся, ты свое получишь, — ответил комбат, — а за «Колю» вдвойне!

Из снежной круговерти возникли как привидения и спрыгнули в ровик Ухов с двумя разведчиками и майор Розин с ординарцем. Гречин поправил воротник, доложил:

— Товарищ майор, орудийный расчет первой батареи подвергся нападению противника.

Майор хмуро смотрел на комбата.

— Кто вам разрешил открывать огонь?

Гречин пожал плечами.

— Обстановка потребовала, товарищ майор.

— Приказ командира дивизии довели до личного состава?

— Так точно. Но обстановка, товарищ майор! Нападение…

— А вы понимаете, старший лейтенант, во что может обойтись полку ваша стрельба?

— Понимаю, — ответил Гречин, — но разрешите высказать свои соображения?

— К чему теперь ваши соображения? Раньше надо было думать. Потери есть?

— Один человек.

— Убит?

— Еще неизвестно.

— Сколько человек послали в погоню?

— Шесть.

— Мало. Их нельзя упускать.

Через коммутатор дивизиона Розин связался со штабом полка. Выслушав его, Бородин спросил:

— Одного взвода хватит?

— Достаточно. Только пошлите его с участка Сакурова. Вы меня поняли?

— Я-то вас понимаю. А вот если немцы прорвутся на участке Сакурова, поймут ли меня там, у вас?

— В ближайшее время не прорвутся, — ответил Розин, — за это я ручаюсь. Они ведь не любят наступать вслепую, а их разведка пока еще на этом берегу. И от нас с вами зависит, дойдет ли она обратно.