Страница 8 из 59
Любопытно, почему ко мне так относятся в классе? Кажется, я не глупее остальных и читаю больше, чем они. Но ребята всегда с готовностью посмеиваются надо мной. Вероятно, потому, что я не могу за себя постоять. Раньше я просто плакал, отвернувшись к стене и загораживаясь локтем. А теперь надуваюсь, краснею и молчу.
Аня сразу почувствовала, как ребята относятся ко мне. Она почти никогда меня не замечала. За исключением тех случаев, когда я рассказывал что-нибудь интересное. Да и тогда она прислушивалась только издали. Женщинам в ее возрасте, видимо, нравятся лишь красота и мускулы.
В школьном вестибюле было суетливо и весело, как на катке. Не обращая внимания на первоклашек, которые с визгом носились по скользкому кафельному полу, и на десятиклассников, важно и басовито переговаривавшихся у гардероба, я разделся и стал подниматься по лестнице.
До самого класса я, к счастью, не встретил никого из наших. У двери с табличкой «Восьмой «г» я на минуту остановился. У меня было такое ощущение, что, как только я войду, все сразу застынут, словно в детской игре «Замри», и уставятся на меня. Тишина. Враждебность. И чей-то негромкий смешок.
Глубоко вздохнув, я решительно толкнул дверь.
Одни сразу заметили мое появление, другие не обратили на меня никакого внимания. Сашка Гуреев, ловко убегая от девчат по партам, крикнул мне, смеясь:
— Гарик, хватай их за косы! А то догонят!
(Сашка, хоть он и самый сильный в классе, ведет себя так, будто ему еще тринадцать лет. Он единственный из нас стрижется под машинку и считает, что с девочками можно обращаться как с мальчишками.)
У доски хохотали, вспоминая модную кинокомедию (я услышал это, проходя).
Костя Борисов, по прозвищу «Кобра», задумчивый парень в очках, редактор нашей стенгазеты, рисовал на парте каких-то каракатиц. Даже не взглянув на меня, он спросил:
— Высокочтимый сэр Гарька, ты принес книгу? — и написал рядом с каракатицей: «Высокочтимый сэр, сэр…»
Несколько дней назад я обещал ему принести Станиславского.
— Нет, — сухо сказал я. — Прости, пожалуйста. — И, усмехнувшись, добавил: — Лорд — хранитель стенной печати!
Костя оживился и со вкусом повторил:
— Лорд — хранитель стенной печати. Недурно, — сказал он потом. — Гарик, я у тебя это краду. Для фельетона.
(Костя твердо уверен, что станет журналистом. Как и его отец, который работает в заводской многотиражке. И вот уже два месяца Костя собирает интересные выражения для своих будущих очерков и фельетонов. Даже из уроков Кобра признает только гуманитарные. Он убежден, что остальные ему все равно никогда не пригодятся.)
Когда я увидел, что класс занимается обычными делами и никто не косится в мою сторону, у меня отлегло от сердца. Я понял, что вчерашнее похоронено, и мысленно посмеялся над своими недавними страхами. Я мог бы сейчас подсесть к Борисову или остановиться с ребятами, хохотавшими у доски, и они приняли бы меня как ни в чем не бывало. Но я не собирался этого делать. Если они забыли оскорбление, которое нанесли мне, то я помнил о нем.
Я молча дошел до своей парты и, аккуратно уложив портфель, сел спиной к Синицыну. Он томно разговаривал с Аней, которая сегодня пришла в школу после болезни.
— А я его так спокойно и спрашиваю, — говорил Синицын: — «Скажи-ка, батя, почему на тебе этот костюм — хороший вкус, а если я его надену, то я стиляга?»
— Здравствуй, Верезин, — сказала Аня. — Почему ты не здороваешься?
— Здравствуй, — ответил я, не оборачиваясь.
— Ты слушаешь, Мальцева? Так вот, батя засмеялся и говорит: «Еще месяц будешь таким остроумным — подарю браслет к часам». Ты видела мои часы? Правда, красиво: черный циферблат и цепочка золотого цвета?
— Златая цепь на дубе том, — проговорил я, вставая.
Аня засмеялась. Я тоже едва сдержал улыбку.
— Верезин, ты куда? — спросила Аня, заметив, что я отхожу. — Подожди.
— А что? — холодно спросил я.
— Мне надо с тобой поговорить.
— Ах вот как! — обиженно сказал Синицын. Он встал, демонстративно хлопнул партой, отошел к ребятам, стоявшим у доски, и, кивнув на нас, что-то проговорил.
— Садись, — сказала Аня, не обращая на него внимания.
Я, пожав плечами, сел.
— Знаешь, Верезин, — строго начала Аня. — У меня вчера была Ира и все рассказала.
Я вспыхнул и встал. Аня, подняв голову, приказала:
— Иди к директору и пожалуйся. Что, в самом деле, творится в этом классе! Суд Линча какой-то!
— Не буду жаловаться! — сердито ответил я, отвернувшись.
— Почему?
— Потому!
Я был страшно зол на Мальцеву. В эту минуту я почта не понимал, как она могла мне так нравиться раньше. Сейчас я ее ненавидел, наверное, даже сильнее, чем Серёгу, который меня бил. Еще неизвестно, что более жестоко: нанести рану или посыпать ее солью.
— Никогда не буду фискалом, — угрюмо сказал я, по-прежнему глядя в сторону. — Захочу, сам им отомщу.
— Ух ты какой! — сказала Аня и ласково засмеялась. — Только не обижайся, пожалуйста. Чего ты встал?
— А чего мне сидеть?
— Ну садись же! — прикрикнула Аня и потянула меня за рукав. — Может, я хочу с тобой поговорить. Все-таки вы, мальчики, странные люди. Его обидели, а он не хочет жаловаться. Садись же, тебе говорят!
Я почувствовал, что Анина власть надо мной крепче, чем я думал. Мне как-то сразу расхотелось сопротивляться.
Я сел. И только постарался, чтобы лицо мое было холодным и ничего не выражало.
— Воркуют, как голуби мира, — глупо сострил от доски Синицын.
Но ребята все равно засмеялись.
Аня упрямо дернула подбородком, как всегда, когда делала наперекор другим.
— Хочешь, я расскажу, как кончилась история с железом? — ласково спросила она.
— Хочу, — смущенно пробормотал я. И вдруг так обрадовался, что мне захотелось показать Синицыну язык.
Вот что рассказала мне Аня.
Когда ребята вчера собрались в гардеробе, настроение у них быстро переменилось. Они топтались у вешалок и не знали, что делать. Потом Мишка со злостью сказал, что, сорвав урок, они поступили как жалкие пятиклассники. Он, как комсорг, просто возмущен этим.
— Ты ведь тоже ушел! — крикнули ему.
— И больше всех виноват! — буркнул Мишка. Он предложил пойти к директору и признаться во всем. — Пусть наказывает, как хочет, но такого классного руководителя нам не нужно.
Вячеслав Андреевич терпеливо выслушал делегатов и сказал:
— Ну что ж, дело ясное. Урок вы сорвали, и теперь будем вас наказывать.
— Правильно, — твердо сказал Мишка.
— Жестоко наказывать. Так?
— Зачем жестоко-то? — уныло спросил Кобра.
— Об этом мы больше не говорим, Борисов, — сказал директор. И вдруг разозлился. Он стал кричать на делегатов, что мы мальчишки, не умеем держать свое слово и что нам нельзя доверить серьезное дело.
Получалось, что Вячеслава Андреевича огорчил не сорванный урок, а то, что мы не пошли в райсовет доказывать свою правоту с железом.
Странный он был человек, Вячеслав Андреевич. Никогда нельзя было угадать, за что он на тебя нападет. Зато такого директора не было ни в одной из соседних школ.
После переговоров с директором ребята встревожились. Оки решили сейчас же всем вместе пойти в райсовет и выяснить наконец, кто же был прав с железом.
В райсовете над всей этой историей долго хохотали. Нашего управдома там сейчас же окрестили «железным Петровичем» и сказали, что объявят ему выговор. А насчет железа обещали ходатайствовать, чтобы из него сделали вертолет.
Класс почувствовал себя победителем. Теперь уже бояться было некого. С железом наша взяла верх. Правда, мы сорвали урок, но ведь сами же в этом сознались (у Вячеслава Андреевича было такое правило: сознался — половина вины долой). Ребята договорились: если от нас уберут Геннадия Николаевича, мы станем просто идеальными…
Я очень ясно представил себе, как все это происходило. Вот ребята тянутся к школьной калитке. Борисов, у которого нелады с физикой, говорит: