Страница 29 из 59
Геннадий Николаевич насторожился.
— О ком же вы спорили? — спросил он безразличным тоном.
— Об одном учителе, — небрежно ответил Серёга. — Вы его не знаете. Он из другой школы.
— Ага, — сказал Геннадий Николаевич и замолчал. Лицо его помрачнело.
— Все-таки драки иногда необходимы! — сказал я с излишней горячностью. — Правда, Геннадий Николаевич?
— Только в исключительных случаях, — подхватила Аня. — Правда, Геннадий Николаевич?
— Правда, — вяло согласился наш классный. Он сидел, не поднимая головы, и складывал газету со статьей обо мне вдвое, еще раз вдвое, еще раз… И старательно заглаживал сгибы ногтями.
В комнате сделалось очень тихо. Я услышал, как мама крикнула из кухни:
— Гарик, накрывай на стол!
— Ну что ж, — невесело сказал Геннадий Николаевич, — я, пожалуй, пойду.
Не глядя ни на кого из нас, он встал и бросил на стол газету.
— Куда же вы? — испугался я. — Мама обед разогрела.
Ребята знаками показывали мне, чтобы я удержал классного во что бы то ни стало.
— У нас сегодня обед вкусный, — растерянно добавил я.
— Спасибо, — уже от двери отозвался Геннадий Николаевич. Обернувшись, он добавил с горечью: — По горло сыт. — И вышел.
— Гарик, проводи! — сказала Аня.
— Неудобно, — замялся я.
Едва хлопнула входная дверь, мы набросились на Кобру.
— Эх, ты! А еще журналист, — укоризненно сказала Аня.
— Что вы, ребята! — виновато оправдывался Костя. — Разве я нарочно?..
Он замолчал, потому что в комнату вошла мама с кастрюлей в руках.
— Гарик, что же ты не накрыл на стол? — спросила она. — Где Геннадий Николаевич?
— Ушел, — сказал Серёга. — Дела у него.
— Не везет нам на классных руководителей, — с сожалением проговорила Ира. — Этот, видно, тоже у нас не засидится.
XII
Вскоре после обеда ребята ушли.
С минуту я постоял у двери, слушая, как затихают на лестнице шаги, смех, голоса. Мне вдруг стало очень грустно. Мама гремела посудой на кухне. Смеркалось. Вещи теряли свои очертания. Зажигать свет не хотелось. Это было похоже на воскресный вечер. Гости уже разошлись, ты возвращаешься в комнату, где в беспорядке стоят стулья, где в пепельнице полно окурков, и невольно начинаешь думать о том, что завтра понедельник, опять надо идти в школу. Я подумал о Геннадии Николаевиче. Теперь он будет ко всем придираться, особенно ко мне.
Надо было готовить уроки, писать статью для стенной газеты. Но теперь мне не хотелось ни читать, ни писать. Я хотел бы сейчас сесть в папино кресло, закинуть ногу на ногу и закурить. Как жаль, что я не умею курить!
В прихожей послышался робкий звонок. У меня сильно забилось сердце.
Это была Аня. Она запыхалась и тяжело дышала. От растерянности я так и не выпускал дверной замок. Мы стояли, разделенные порогом, и молчали.
— Кто там, Гарик? — крикнула из кухни мама.
— Это я, — помедлив, отозвалась Аня. — Я забыла варежку. Извините.
Я спохватился, что держу Аню на лестнице, и, пропуская ее в прихожую, спросил с разочарованием:
— Вправду забыла?
Минуту назад мне казалось, что Аня хочет сказать мне что-то очень важное.
— Конечно, — сказала Аня.
Подойдя к сундуку, она взяла свою варежку.
— До свидания, Гарик, — проговорила она потом, не глядя на меня.
Я молчал. Аня мельком взглянула на меня и стала натягивать варежку. Подождав минуту, она вздохнула и грустно повторила:
— До свидания же, Гарик.
Я продолжал молчать, лихорадочно придумывая слова, которые могли бы ее удержать.
— До завтра, Гарик, — решительно сказала Аня и шагнула к двери.
— Погоди! — испуганно воскликнул я. Когда она обернулась, я с трудом произнес: — Не хочу до завтра.
Аня покраснела. Она опустила голову и очень быстро, словно фраза была заранее приготовлена, проговорила:
— Хорошо, Гарик, раз ты так просишь, я буду в семь часов у памятника Пушкину.
Она выбежала прежде, чем я успел ей что-нибудь сказать. С минуту я смотрел на дверь, растерянно хлопая глазами. Потом захохотал, завопил: «Эх, дороги, пыль да туман!» — и с такой силой пнул старую галошу, что она ударилась в стену, как футбольный мяч.
— Гарик, что ты там делаешь? — строго окликнула мама.
На одной ножке я допрыгал до кухни и продекламировал нараспев:
— Я спешу к те-бе на по мощь, я и-ду по-су-ду мыть…
Конечно, мама вскоре прогнала меня. Я пробовал жонглировать тарелкой и разбил ее.
Время в этот вечер совсем сошло с ума. Чем ближе стрелки подходили к четырем, к пяти, к шести, тем длиннее становились минуты. Я повернул будильник циферблатом к стене, надеясь, что, если я не буду на него смотреть, время пойдет быстрее. Но когда я снова повернул его к себе в полной уверенности, что прошло по крайней мере четверть часа, оказалось, что миновало только три минуты.
Около шести я не выдержал. Крикнув маме, что скоро приду, и кое-как одевшись, я выскочил на лестницу. В моем распоряжении было еще больше часа. Я решил идти к Пушкинской площади самым длинным путем. На это могло бы уйти минут сорок. Особенно, если по дороге честно читать все афиши и объявления.
Выходя на улицу, я столкнулся с Перцем. Значит, он вернулся. Эта встреча меня не очень обрадовала.
— Я за тобой, — сказал Перец. — Снежком в окно бросал. Твоя мамаша выглянула.
— А что? — сказал я рассеянно.
— Марасан зовет.
— Мне некогда, — решительно заявил я. Но тут же подумал, что, может быть, лучше поговорить с Марасаном, чем читать по дороге объявления и афиши.
— Ладно. Только ненадолго, — согласился я и пошел за Перцем.
Мне хотелось рассказать ему, что про меня сегодня написали в «Комсомольской правде». Но я не знал, как об этом заговорить.
— Где ты пропадал, Перец? — спросил я для начала.
— Где был, там уже нет, — недовольно ответил Перец. — В деревне у тетки. Дальше что?
— Ничего, — сказал я.
Марасан сидел на ящике в том подъезде, в котором он и его друзья всегда собирались зимними вечерами. От него сильно пахло водкой.
— Садись, Верезин-младший, — сказал Марасан. — Побеседуем.
Он сделал несколько быстрых затяжек и погасил папиросу о каблук.
— В милицию сегодня вызывали, — как бы нехотя сказал он. — Или на работу устраивайся, или из Москвы долой. Выручай, друг.
— Как же я могу тебя выручить? — спросил я испуганно.
— Тебе же объясняли, — хмуро сказал Перец. Он стоял в дверях, словно загораживая мне выход.
— Цыц! — оборвал его Марасан. Он напомнил мне свой план. Мы сделаем вид, будто Марасан спас меня из-под машины. Перец и еще два-три парня будут свидетелями. Мой папа, конечно, захочет отблагодарить Марасана и возьмет его агентом по снабжению.
— Нет, нет! — торопливо сказал я. — Это невозможно. Обо мне сегодня написала «Комсомолка». Я должен стать по-настоящему хорошим человеком.
— Дать ему раза, — вставил Перец, — так мигом сможет.
Марасан только взглянул на него, и Перец сразу умолк. Потом Марасан грузно поднялся и взял меня за шиворот.
— Значит, не можешь? — сквозь зубы спросил он. — Значит, настоящим человеком? А Марасана, значит, побоку?
Он спрашивал и все сильнее тряс меня. Мне все-таки удалось отпихнуть его руки.
— Атас! — сказал Перец, взглянув на дверь.
Марасан отступил от меня на шаг и начал закуривать. Перец снова встал так, чтобы я не мог убежать.
Мимо нас прошел мужчина в шляпе. Даже не посмотрев в нашу сторону, он стал подниматься по лестнице. Когда на каком-то из этажей за ним захлопнулась дверь, Марасан сказал мне:
— Ты, птичий помет, чтобы к завтраму полтинник мне достал. Слышишь?
— Пятьдесят копеек? — удивленно переспросил я.
— Полсотни, — хмыкнув, уточнил Перец.
— Пятьдесят рублей? Где же я их возьму?
— Где хочешь, — сказал Марасан и зевнул. — А то всем расскажу, какой ты настоящий человек. И вдобавок морду расквашу.
Я лихорадочно думал, где достать деньги. Продать книги? В этом нет ничего дурного. Я же продам только свои! Те, которые мне подарили. Так я искуплю то, что связался с Марасаном. Моя личная библиотека, пожалуй, стоит не меньше пятидесяти рублей.