Мишка, Серёга и я

Геннадий Николаевич будто и не слышал его.

— Соломатин сейчас решит нам задачу, — сказал он Вальке, который неохотно шел к доске.

— Геннадий Николаевич, — совсем уныло пробормотал Гуреев, — вы меня наказать забыли.

— Разве? — спросил Геннадий Николаевич, насмешливо оглядев Сашку. — Садись.

Гуреев вздохнул и сел. Мы тихонько засмеялись, осторожно оглядываясь на Вячеслава Андреевича.

— Тише! — прикрикнул Геннадий Николаевич. И неожиданно подмигнул нам.

Валька Соломатин, мявшийся у доски, потрогал пальцем губы и затем провел ребром ладони по горлу. На языке жестов, разработанном в нашем классе, это означало: «Подсказывайте, а то мне капут».

XVI

Мы шли втроем по переулку — Мишка, Серёга и я — и говорили о жизни.

Сначала мы обсуждали Геннадия Николаевича. Мишка сказал, что такого мирового педагога у нас еще никогда не было. Главное, что он обращается с нами как со взрослыми. Даже с Гуреевым доверил расправиться нам самим.

(Мишка вообще любил, чтобы учителя обращались с ним как со взрослым. Это была его слабость. В седьмом классе все мы терпеть не могли преподавательницу географии. Она была придирой и подлизывалась к директору. Только один Мишка уверял, что она ничего. Географичка обращалась к нам на «вы».

Геннадий Николаевич же хоть и говорил нам «ты», но, безусловно, считал нас взрослыми.

Нам с Серёгой сразу стало ясно, почему Мишке так понравился Геннадий Николаевич. Но мы не стали с ним спорить. Ведь наш классный был прежде всего замечательным боксером.)

Потом мы заговорили о Гурееве. Я сказал, что вещи все-таки еще имеют огромное влияние на людей и что это очень горько. Ведь мы новое поколение. Нам жить при коммунизме. Некоторые из нас меняют свою гордость на американские карандаши с ластиком. На месте Гуреева я бы не взял этот карандаш хотя бы из самолюбия.

— Вот, вот, — добродушно сказал Мишка. — Вечно ты суешься со своим самолюбием. Я бы на месте Гуреева не взял этот карандаш из принципа. Принцип — это важно. А большое самолюбие — это даже недостаток. Как у тебя, например.

(Может быть, большое самолюбие и недостаток. Но, во всяком случае, это недостаток сильного человека. Поэтому я охотно согласился с Мишкой.)

— Сам знаю, — сказал я. — Только как исправиться?

— Правильно, — сказал Мишка, — у меня тоже так бывает. Понимаешь свою беду, а как исправиться, не знаешь. Мы сейчас вместе подумаем. Хочешь?

Я сказал, что хочу, и несколько шагов. Мы шли молча, придумывая, как мне исправиться. Серёга вдруг засмеялся и сказал:

— У моей мамаши есть такая книга. «Библия» или «Евангелие», как она там называется. Одним словом, «Христос воскрес». Там сказано: если тебя по правой щеке лупят, подставляй левую. Гарька, хочешь попробовать?

— Вечно ты не вовремя шутишь! — рассердился Мишка. — Серьезным же делом занимаемся. Слушай, Гарик, а может, мы над тобой смеяться будем?

— Нет, — поразмыслив, сказал я. — Не подойдет. Я разозлюсь, и мы поссоримся. У меня очень вспыльчивый характер.

— Ишь какой хитрый! — сказал Серёга. — А ты не обижайся. Мы тебя будем обижать, а ты не обижайся. Это ведь нелегкое дело — перевоспитаться, друг мой. Тут законная тренировка нужна.

— Об этом я не подумал, — честно сказал я. — Правильно.

— Не бойся, мы тебя не зря будем обижать, — сказал Мишка. — Мы будем говорить только правду. Неприятную. Сможешь?

— Конечно, смогу, — гордо сказал я. — Начинайте.

Мы остановились возле ворот нашего дома. Я незаметно усмехнулся, потому что решил читать про себя стихи, пока Мишка с Серёгой будут говорить про меня неприятности. Но они молчали.

— Ничего в голову не лезет, — засмеявшись, сказал Серёга. — Трудно так, по заказу.

— Не мешай ты! — сердито сказал Мишка. — Гарик, я начинаю.

— Начинай, — решительно сказал я и стал читать про себя: «О подвигах, о доблести, о славе я забывал…»

— Слушай, — сказал Мишка, — я не верю, что ты дрался с Перцем.

Я похолодел. Стихи моментально вылетели у меня из головы.

— Ты же сам видел, — запинаясь, сказал я.

— Ну видел. Я сегодня целый день думал. Странно, что ты мог побить Перца. Да еще трех парней.

— Я же в бешенстве был! — с отчаянием крикнул я.

— Во-первых, так не годится, — мягко сказал Мишка. — Ты обижаешься. А потом, вот Серёга часто дерется. И я иногда. Разве бывает, чтобы ни синяка, ни царапины? — И он машинально потрогал пластырь под глазом.

— Верно, — задумчиво сказал Серёга. — Как это мне в голову не пришло?

— Что вы ко мне пристали! — чуть не плача, крикнул я. — Человек первый раз в жизни героизм проявил, а вы смеетесь. Вы просто циники, вот что!

Серёга сейчас же вспыхнул:

— Что ты сказал?

— Ничего, — ответил я, немного струсив.

— За такие слова можешь свободно заработать.

— Серёга, — недовольно сказал Мишка. — Так ничего не получится. Дело делаем или дурака валяем?

— А чего он про циников? — огрызнулся Серёга. — Я циников давил, давлю и давить буду. Ты знаешь, что такое циник?

— Ты не циник, а шут гороховый. С тобой каши не сваришь. Мы Гарика перевоспитываем или что? Он тебе подъезды мыть помогал? А как ему помочь, ты дурака валяешь!

— Чего ты меня вашей помощью попрекаешь? И без вас обойдусь.

— Да не попрекаю я тебя, дурак!

— Сам дурак! Живешь у отца за пазухой.

Мишка грозно посмотрел на Серёгу и, не сказав ни слова, быстро пошел прочь. Проводив его взглядом, Серёга сплюнул и пошел в другую сторону.

Меня охватил панический ужас. Трудно даже себе представить, что произойдет, если ребята узнают правду об истории с Перцем! В классе меня засмеют. Из комсомола исключат (вполне могут исключить за вранье). Родители тоже никогда не простят мне, что солгал. Может быть, даже выгонят меня из дома.

Я останусь один, всеми презираемый и никому не нужный.

Все это может произойти очень просто. Стоит Мишке с Серёгой где-нибудь в углу поприжать Перца, и он, конечно, выдаст меня.

Только один человек может меня спасти — Марасан! Я отдал бы все, что у меня есть: книги, старый офицерский кортик, который подарили мне в прошлом году, шахматы, вечное перо — все, решительно все я отдал бы, лишь бы Марасан оказался дома. Правда, я побаивался заходить в его квартиру. Если бы отец Марасана, наш управдом, увидел меня, он сейчас же рассказал бы об этом маме.

Но другого выхода у меня не было.

При свете тусклой лампочки я рассмотрел, что Марасановым нужно звонить три раза. Мне долго не открывали. Потом за дверью послышались шаги. Я боялся, что они будут грузные, медленные. Но шаги были молодые, упругие. Я с радостью догадался, что это Марасан.

Он был в нижней рубашке с засученными рукавами и в шароварах. Приоткрыв дверь, он удивленно посмотрел на меня и весело сказал:

— Гарька? Вот здорово! Заходи.

— Нет, нет! — ответил я торопливо. — Выйди на минуточку. — И кое-как объяснил ему, в чем дело.

— Худо, Гарька, — выслушав меня, задумчиво сказал Марасан. — Надо было тебе фонари наставить. Пожалел я тебя. Тьфу ты, черт!

— Лучше бы ты мне все лицо разбил! — сказал я дрожащим голосом. — Меня из комсомола могут исключить.

— Очень свободно. За обман общественного мнения. Ну, в общем, погоди. Я за пиджачком сбегаю. Холодно.

Пока Марасана не было, я успел подумать, что он не вернется и бросит меня на произвол судьбы. Больше того, он сам скажет Перцу, чтобы тот во всем признался. Завтра же меня исключат из школы. Я боялся, что за это время поседею. Увидев мои посеребренные виски, мама сразу же обо всем догадается. Я уже не верил, что спасение возможно.

На всякий случай я дал себе слово, что, если на этот раз грозу пронесет мимо, я больше не буду врать никогда, никогда, никогда.

Марасан вернулся минуты через три. Он был в пиджаке и шею закутал шарфом. От него сильно пахло чесноком. Даже при тусклом свете лампочки было заметно, как у него блестят глаза. Он с аппетитом закурил и сказал мне: