Мишка, Серёга и я

Время от времени, не обращая внимания на англичанку, к нам подходил Серёга. Он придирчиво осматривал руки Андрея и сокрушенно говорил:

— Еще надо. А то заметно.

— Ну что ты пристал, Иванов? — твердил Андрей. — Пальцы мне откусить, что ли? Или в чернила их окунуть?

— Брось ты свои ногти, Синицын! — возмутилась Ира. — Говори дальше!

— Слышь, Андрей, — задумчиво сказал Серёга. — Опусти-ка ты их и впрямь в чернила, а потом отмоем.

— С ума сошел! — растерянно закричал Синицын и даже спрятал руки в карманы.

— Сам опустишь? — дружелюбно спросил Серёга. — Или помочь? Гуреев! Сашка!

— Что! — спросил Гуреев, поднимаясь.

— Дети, вы что-то уж слишком расшумелись, — сказала англичанка.

— Икскьюз ми, плиз, — извинился Сережка и деловито сказал Гурееву: — Бери его за правую руку.

— Я сам! — закричал Андрей.

— Что с вами, Синицын? — удивилась англичанка.

— Ничего. Икскьюз ми, плиз, — жалобно проговорил Андрей, по очереди опуская пальцы в чернильницу.

На последней перемене Мишка, Серёга и Сашка Гуреев ходили между партами и предупреждали:

— Помните, ребята. Сидеть как мумии. А то… — и они многозначительно показывали крепкие кулаки.

Перед самым звонком меня окликнул Синицын и с таинственным видом поманил в угол.

— Что тебе? — спросил я, подходя.

— Гарька, у меня все теоремы из головы вылетели, — трагическим тоном сказал Андрей.

— Ты всех нас подведешь! — возмутился я.

— Подведу, — с ужасом согласился Андрей. — Гарька, выручай!

— Как же я тебя выручу, идиот?

— Может, подскажешь? — смущенно попросил Синицын. — Если, конечно, меня вызовут.

Я так посмотрел на Синицына, что он сразу опустил глаза.

— Я же двойку получу, — пробормотал он мрачно. — Иванов меня изобьет. Ты же знаешь, какой он хулиган.

— По мне, — сказал я рассудительно, — лучше получи двойку, только чтоб подсказок не было. Вячеслав Андреевич и так знает, что ты для учебы не приспособлен. Это Геннадию Николаевичу не повредит, а подсказка повредит.

Неожиданно для меня Синицын оживился. Оглянувшись, он сказал с хитрой улыбкой:

— А я бы тебе фотографию Раджа Капура дал.

— Ты что? — оторопел я. — Взятку предлагаешь? Не все покупается, мой милый.

— Хочешь мой американский карандаш с ластиком?

— Засунь его знаешь куда! — вскипел я.

Уже отходя, я важно добавил:

— Запомни, Синицын. Нас не купишь даже за все карандаши на свете. Мы не какие-нибудь «ашки».

XV

Как только раздался звонок, Гуреев выглянул в коридор и с криком «Идут!» помчался на свое место. Мы заранее вытянулись у парт.

Пропустив вперед директора, Геннадий Николаевич подошел к столу и мрачно проговорил:

— Здравствуйте. Садитесь.

Я понимал его состояние (когда становилось известно, что на урок придет Вячеслав Андреевич, педагог обычно предупреждал нас: «Учтите: это экзамен не только для вас, но и для меня»).

У Геннадия Николаевича от этого экзамена зависело особенно многое. Если он провалится, его могут снять с должности классного руководителя.

На Козлове сегодня был темный костюм с жилетом. Мы следили за нашим классным с любопытством и сочувствием. В классе молчали; только кто-то, не выдержав напряжения, сказал восторженным шепотом:

— Левер-понч!

Мы сердито зашикали. Козлов в бешенстве поднял голову, но, взглянув на директора, устроившегося на задней парте, только постучал по столу корешком журнала. Немного покраснев, он строго спросил:

— Опять ваши фокусы?

Потом он снова покосился на директора и сказал тоном старого, опытного педагога:

— Начнем с опроса. К доске пойдет Иванов и расскажет нам…

Серёга вышел из-за парты и направился к учительскому столу.

— Иванов расскажет нам, — все тем же тоном продолжал Геннадий Николаевич, не сводя с нас взгляда, — о лемме подобия треугольников.

Он, видимо, считал, что, как только перестанет смотреть на нас в упор, мы опять крикнем что-нибудь вроде «левер-понча».

Серёга принял стойку «смирно» и, уставившись на Вячеслава Андреевича, будто отвечая ему, бодро отрапортовал:

— Линия, параллельная какой-нибудь стороне треугольника…

Теперь и я незаметно оглянулся на директора. Он слушал, не поднимая головы, и что-то записывал на листе бумаги. Валька Соломатин, хулиганистый парень, которого в начале года исключили из соседней школы, а потом приняли в нашу, осторожно подглядывал в этот лист и делал нам страшные глаза. (После урока мы спросили у Вальки, что там писал директор. Соломатин важно ответил: «Кружочки рисовал. И заштриховывал…»)

Слушая Серёгу, Геннадий Николаевич ходил между партами и по-прежнему поглядывал на нас. Лицо у него было озабоченное.

Когда Серёга кончил доказывать теорему, Геннадий Николаевич придирчиво осмотрел доску, на которой неровным почерком было выведено «дано» и «требуется доказать», и проговорил:

— Садись, — и сам стер тряпкой все написанное.

Мы сидели, не откидываясь и положив руки на парты. Сейчас наш класс вполне можно было сфотографировать для обложки иллюстрированного журнала.

Геннадий Николаевич заложил пальцы в жилетные карманы (на жилете сейчас же забелели меловые пятна), подошел к столу и склонился над журналом.

— Синицын, — вызвал он.

Мы ахнули. Неужели он не знал, какие у Андрея отметки? Что ему стоило вызвать хотя бы Мишку Сперанского — нашего лучшего математика? Или, скажем, Мальцеву? Меня, в крайнем случае?

Мы стали жестами торопливо объяснять Геннадию Николаевичу, чтобы он вызвал кого-нибудь другого. Но классный только нахмурился и сердито сказал Андрею, который уже встал и теперь переминался с ноги на ногу у парты:

— Что же ты, Синицын?

Андрей с ужасом посмотрел на Серёгу и поплелся к доске.

— Синицын расскажет нам, — задумчиво проговорил Геннадий Николаевич, — о… о тригонометрических функциях угла.

Андрей пожевал губами, вздохнул и начал:

— Тригонометрические функции угла…

— Говори громче, — сказал Геннадий Николаевич.

— Тригонометрические функции угла, — чуть громче повторил Синицын. — Угла… угла…

Несмотря на трагизм ситуации, я невольно усмехнулся. Очень уж Андрей напоминал сейчас испорченный патефон.

Серёга, делая вид, что подпирает подбородок, показал Синицыну кулак. Он сделал это зря. Андрей шмыгнул носом и окончательно замолчал.

— Итак, Синицын, — сказал Геннадий Николаевич, нервно посмотрев на директора. — Синус — это…

— Синус — это… — тупо повторил Синицын.

— Отношение, — грозно подсказал Геннадий Николаевич.

— Отношение… отношение…

— Противолежащего катета…

— Противолежащего катета…

— К гипотенузе, — сказал Геннадий Николаевич, заметно теряя терпение.

— К гипотенузе, — уныло повторил Синицын.

— Так, — сказал Геннадий Николаевич, с отчаянием посмотрев на директора. — Молодец!

— Так, — по инерции повторил Синицын и покраснел.

Вдруг Серёга поднял руку.

— Что тебе, Иванов? — мрачно спросил классный.

— Геннадий Николаевич, — вскочив, заявил Серёга. — Я вас забыл предупредить: Синицын у нас вообще двоечник.

Геннадий Николаевич секунду рассматривал Серёгу, будто любовался им.

— Спасибо за информацию, — язвительно сказал он. — Садись! — Он снова повернулся к Андрею. — Синицын, что такое котангенс?

Андрей умоляюще уставился на кого-то из ребят и пробормотал:

— Сейчас…

В классе стояла абсолютная тишина. Было отчетливо слышно, как скрипят модные, остроносые ботинки Геннадия Николаевича, который расхаживал от окна к двери. Вдруг мы услышали тихий, осторожный шепот:

— Прилежащего к противолежащему…

Я оглянулся, ища глазами негодяя, который не мог подождать с подсказками до следующего урока. Но шепот тотчас утих. По лицам ребят невозможно было угадать, кто нарушил порядок. Однако Вячеслав Андреевич, когда я встретился с ним взглядом, укоризненно покачал головой и показал глазами на Гуреева.