Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 5 из 152

А ведь он в свои тридцать три года был уже знаменитостью. Правда, лишь среди нескольких сотен или, может быть, тысяч людей. Но эти несколько сотен или тысяч олицетворяли собой всю этнографическую мудрость мира. Он вел длинные дискуссии по почте со своими коллегами из Чикаго, Мельбурна, Парижа, Дели. И вполне могло статься, что именно в эти минуты в каком-нибудь из германских университетов профессор произносил его имя или белокурая студентка листала в тиши библиотеки его знаменитый труд о символике сказок. Они не подозревают, что автор этого труда — «неариец». Как здесь, на его родине, не знают, что он — ученый, умеющий бегло читать рунические письмена и санскрит, на память знающий все изумительнейшие сказки человечества, от «Панчатантры», Библии и «Ригведы» до «Песни о Нибелунгах», мистерий и совсем недавно записанных индонезийских легенд о сотворении мира. О, сказки, драгоценнейшие жемчужины многострадальной души человеческой — от древности и до наших дней!.. Словно на карте с густой паутиной дорог, перед его взором вставало великое кочевье сюжетов, мотивов, форм, которые передавались из уст в уста, от одного племени к другому, от народа к народу, от нации к нации; ему виделись многие сотни толстых томов народных сказаний, чудились ожесточенные споры, что велись учеными ради выяснения тайны какого-нибудь одного-единственного слова или сказочного мотива. Это была часть, но какая часть того целого, что именуется человеческой культурой, а в ней — квинтэссенцией ее — великой европейской культурой!

Европейская культура!

Кого она интересует сейчас?

Столько лет уже говорят о «новой» Европе — и разрушают, стирают с лица земли старую. Хотя старая так благородна, так бесценна, а эта «новая» — чудовищна в своей грубости, дикости и крикливой, дешевой безвкусице!..

Стоит ли оставаться жить в ней?! Уж лучше куда-нибудь в лес, на пустынный остров — укрыться там напоследок с горсточкой людей и проговорить до глубокой старости — устало и бесполезно — о том, как хорошо было когда-то быть человеком… А может, лучше и умереть?.. Да, он умер бы, если бы не упрямая, непреклонная жена-мать, которая, все время подстегивает его, зовет — и еще думает при этом, будто выполняет какую-то великую миссию! Потому только, что профессор Терени — его дорогой друг, единственный, кто действительно понимал его, — перед тем как бежать от этого кровавого потопа, оставил коротенькую записку на обороте своей визитной карточки: «Берегите Ференца, не дайте ему погибнуть, он еще нужен будет всем людям».

И Магда, то ли выполняя этот наказ, то ли просто потому, что любила его, ведь он — отец ее ребенка, или в силу нелепого животного инстинкта самосохранения, боролась за его жизнь, как могла. Ибо женское, материнское начало не позволяло ей терять надежду даже тогда, когда мудрый и трезвый рассудок давно уже осознал безнадежность борьбы…

Последние четыре с лишком недели Ференц Фабиан скрывался на улице Аттилы — у дальнего родственника одного из своих бывших однокурсников по университету. Но вот с неделю назад старший дворник — он же по совместительству портняжка, сгорбившийся, вечно простуженный и гундосый — поманил Ференца в свою мастерскую, дурно пахнущую клеем, крахмалом и ошпаренной шерстью каморку под лестницей, и, угрожающе уставившись на него красными, слезящимися глазами, заявил:

— Меня не проведешь! Знаете, что это такое? — Палец его ткнулся в петлицу пиджака. — Партийный значок тридцать восьмого года. Имре Кумич одним из первых вступил в партию! А вы — даром что белобрысы, я вас сразу определил по походочке. Истинтом, так сказать, усёк. — От заросшего щетиной дворника несло дешевой махоркой и вонючим водочным перегаром. — Истинт, знаете ли — расовый истинт! Потому как мое семейство все, как есть, — чистые арийцы. Нет, Кумичи не какие-нибудь там никудышние! Папаня у меня такой раскрасавец был, любую тебе еврейку-богатейку мог в жены отхватить. Опять же и я, даром что шпутум[7] у меня, по причине легких… Я ведь у самого Шлезингера работал в Бельвароше[8]. И когда хошь, мог жениться на его дочке. Был бы теперь сам себе хозяин — в большой мастерской, в самом центре города: одних подмастерьев двадцать четыре штуки, не говоря уж о простых швеях. А какая клиентура! Ан вот не захотел — нужна она мне была, еврейка! Хотя тогда я еще и не был сознательным. Одним истинтом чуял, оберегал свою расовую чистоту. Вот как и вас раскусил сейчас: чую — жид! И с первого дня почуял, как только вы здесь объявились. Ну, правда, доносить мне на вас не хотелось. Потому — по чести сказать — не желал я неприятностей советнице, госпоже Шоош. Хорошая жиличка… На рождество никогда о моих троих деточках не забудет. Да и фатиранты ее, когда она еще фатирантов пускала, всегда одежду свою в глажку мне сдавали…

У Ференца мелькнула смутная догадка, что дворник хочет от него денег. Но в тот же миг эта мысль и вся ситуация показались ему весьма оскорбительными для дворника, а следовательно — и для него самого, тем более что он не знал, как это делать — дать человеку деньги, взятку.

Ференц стоял, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, и, для того чтобы хоть что-нибудь сказать, пробормотал:

— А у меня тоже есть ребенок. Девочка. Три года ей.

На следующий день Ференц решил перебраться в новое укрытие. Взяв под мышку сверток с вещами, он зашагал по улице. В ту же минуту из портновской мастерской под аркой вышел и поспешил за, ним следом здоровенный парень с лицом орангутанга. На углу Вермезё он положил лапу Ференцу на плечо: «Пройдемте!»

И странно — Ференц после этих слов верзилы словно почувствовал вдруг облегчение — как штангист, опустивший вес на землю. Не нужно было больше лгать, и на прямой вопрос можно было дать такой же прямой ответ.

…Самой больной была первая оплеуха — он ее не ожидал, поэтому шея слегка вихнулась в сторону и почти два дня после этого ныла. Все остальное было пустяком. Его, конечно, били, допытывались, где скрывается жена с ребенком. Он отвечал: «Не знаю». И действительно не знал. Но если бы и знал, вероятно, все равно не сказал бы. Из ненависти к палачам. За пытки, за побои.

Сначала он сидел в застенке на Варошмайоре, в старенькой одноэтажной вилле. Там их было человек пятьдесят. Одного из них — старого лавочника с улицы Тёкёли забили до смерти. И еще одна узница сошла с ума. Ее особенно долго пытали. Женщина была молодая и очень красивая. Однажды утром, когда ее должны были снова вести на допрос, она вдруг посрывала с себя одежду и начала биться головой о стенку. Но вот уже несколько дней, как их перевели в Бельварош. Отобрали кольца, часы, оставшиеся еще кое у кого деньги, авторучки и прочую мелочь — и сегодня под вечер вместе с двумя другими группами арестованных погнали обратно в Буду. Товарищи по несчастью говорили — и откуда они только узнали, — что их ведут на кирпичный завод в Обуду на сборный пункт, а уж оттуда, пешком, отправят в Германию. Другие уверяли, что вся эта спешка вызвана начавшимся большим наступлением русских и что Пешт немцы, вероятно, сдадут, оборонять станут только Буду…

Ференц радовался свежему воздуху, радовался даже низко нависшему мглистому ноябрьскому небу и тонкой кисее тумана над Дунаем. И когда они вступили на Цепной мост, эта радость охватила его уже целиком, вливая в тело бодрость.

Толпа узников поравнялась с опорами моста на будайской его стороне. Ференцу подумалось вдруг, что, хотя ему уже тридцать три и он прожил в этом городе век целого поколения и сколько раз, — может быть, десять тысяч раз! — пересекал по нему реку между Пештом и Будой, — он никогда не замечал его удивительной поэзии, его истинного великолепия. И не мог увидеть, ибо ходил всегда сбоку, по пешеходной дорожке, — значит, мост представал перед ним в искаженном виде. Сейчас же он, Ференц Фабиан, впервые в своей жизни шагает прямо по середине моста, как шли по нему когда-то те великие, создавшие и первыми открывшие мост…

7

Мокрота (лат.).

8

Бельварош — центральная часть Будапешта.