Страница 20 из 96
В семнадцать лет красота молодой девушки начала проявляться вовсю, этим и превосходила поклонников, вот-вот намеревавшихся умереть от любви к прекрасному созданию, и в то время как все подруги изо всех сил подыскивали себе хоть какую-то партию, сама была занята поиском учителя пения. Вот так и познакомилась с Карлом Брецнером, прибывшим в Лондон венским тенором, чтобы исполнить несколько работ Моцарта, проявивших себя в наивысшем качестве в одну из звездных ночей. Особо была отмечена «Свадьба Фигаро» при участии королевской семьи. Его вид ничем не выдавал заложенный огромный талант: внешность не сильно отличалась от образа мясника. Телу, расширенному снизу и чересчур тощему в области колен и ниже не доставало элегантности, а полнокровное лицо, увенчанное зарослью бесцветных завитков, оказалось порядком вульгарным. Однако стоило лишь открыть рот, чтобы порадовать окружающих своим зычным голосом, человек словно превращался в кого-то другого, большего ростом, обвисший живот воспринимался широкой грудью, а бледное лицо тевтонца излучало чудесный свет. Вот таким, по крайней мере, и увидела его Роза Соммерс, которая устроила мероприятие, чтобы добыть билеты на представление. Прибыла в театр задолго до его открытия и, чувствуя себя отвратительно под скандальными взглядами прохожих, едва ли смогла разглядеть одинокую девушку, ожидающую часами у двери гримерной, чтобы хоть как-то приблизиться к великому маэстро, выходящему из экипажа. В воскресную ночь мужчина обратил внимание на стоящую посреди улицы наряженную красавицу и подошел, чтобы с нею заговорить. Вся дрожа, женщина ответила на вопросы этого человека и призналась, что восхищается им и его пламенными желаниями идти по божественной тропе «бельканто», как и выразился сам тенор.
- Подойдите после представления в мою гримерную и там посмотрим, что я могу для вас сделать, - сказал мужчина своим прелестным голосом с сильным австрийским акцентом.
Так она и поступила, несомая вперед самой славой. Когда стоящая публика закончила аплодировать, тенор поднял бокал за ее здоровье, после чего служащий провел даму к Карлу Брецнеру в небо. На ту пору никогда не видела нутро театра, но не стала терять время, восхищаясь гениальными машинами, производящими бури, и нарисованными на занавесках пейзажами; ведь единственной целью все-таки было познакомиться со своим кумиром. Молодая женщина встретила его, завернутого в халат голубого вельвета, отороченного золотом, с еще загримированным лицом и наверченным белыми локонами париком. Служащий оставил их наедине и закрыл дверь. Комната, вся в зеркалах, мебели и занавесках, пахла табаком, косметическими средствами и плесенью. В углу стояла ширма, разрисованная сюжетами, изображавшими румяных женщин, медленно потягивающих виноградное вино, и стены с вешалками, что держали форму оперных нарядов. При взгляде на своего кумира вблизи, в какие-то моменты энтузиазм Розы сходил было на нет, но вскоре ситуация стала вполне приемлемой. Взял обе ее руки в свои, поднес к губам и долго целовал, затем издал верхнее грудное «до», что потрясло ширму, за которой расположились одалиски. Тут пропало последнее жеманство Розы: точно стены города Иерихон в облаке пыли, что-то вылетело из-под парика, когда артист снял его страстным и мужественным жестом, бросив затем на стул, куда тот упал, словно бездыханный кролик. Под плотным трико волосы мужчины совершенно потеряли форму, что, если добавить к образу весь макияж, придавало артисту вид придворного старика.
На том же стуле, с которого чуть ранее упал парик, уже клялся Розе в своем целомудрии как раз между тремя и четырьмя часами пополудни пару дней спустя. Венский тенор назначил ей свидание под предлогом показать театр в этот вторник, когда не давалось представление. Так они и встретились тайком в некой кондитерской, где актер тонко соблазнился пятью эклерами с кремом и двумя чашками шоколада, в то время как женщина все размешивала свой чай, так и не решаясь пригубить из-за опасения и брезгливости. Оба тотчас вышли из театра. В этот час можно было увидеть лишь двух женщин, убиравших зал, и осветителя, готовившего масляные лампы, фонари и свечи для следующего дня. Карл Брецнер, ас в любовных перипетиях, подключив мастерство иллюзиониста, достал бутылку шампанского, поставил на стол пару бокалов, которые они выпили в честь блестяще исполненных произведений Моцарта и Россини. Тотчас расположил молодую женщину в императорской ложе, обитой плисовой тканью, где имел право восседать лишь король, и украшенной сверху до низу толстощекими купидонами и гипсовыми розами, а сам тем временем отправился за сценарием. Стоя позади части колонны из разукрашенного картона, освещенного недавно зажженными фонарями, артист пел арию из произведения «Севильский цирюльник» лишь для нее, блистая всем своим вокальным размахом и нежным завораживанием голоса, вибрирующего в бесконечных переливах. Умерев на последней ноте от своей клятвы в верности, наконец, услышал отдаленный плач Розы Соммерс, подбежал к ней с неожиданной ловкостью, пересекая зал, двумя прыжками удачно влез в ложу и упал на колени к ногам дамы. Единым порывом кинулся своей большой головой на юбку молодой девушки, уткнувшись лицом в ее шелковые, цвета мха, складки. Плакал вместе с ней, потому что также не предполагал, что был влюблен: все началось так, будто еще одно временное покорение сердца в считанные часы обернулось пылающей страстью.
Роза и Карл поднялись, поддерживая друг друга, спотыкаясь и валясь с ног видя неизбежное и неизвестно как продвигаясь вперед по длинному коридору в полумраке, взобрались по небольшой парадной лестнице и оказались в помещении уборной. Имя тенора, казалось, было написано курсивным шрифтом на одной из дверей. Вошли в набитую мебелью, с роскошными занавесками, полную пыли и пота комнату, в которой двумя днями ранее оказались наедине первый раз в жизни. Окон не было и на мгновение оба словно попали в темное убежище, где им удалось восстановить утраченный было за время рыданий и предварительных вздохов вид, в то время как мужчина почти что сразу зажег спичку, а затем и канделябр из пяти свечей. В дрожащем желтом свете свечей они любовались друг другом, смущаясь и чувствуя неловкость, выпуская наружу поток эмоций, чтобы выразить чувства и будучи не в силах произнести ни слова. Роза не сопротивлялась взглядам, которые блуждали по ней, а лишь прятала лицо в ладони, которые, однако, мужчина нежными движениями, словно крошил небольшие кремовые пирожные, пытался раздвинуть. Начали целовать друг друга в заплаканные лица. И поклевывать губы, точно голуби, после чего, естественно, перешли к поцелуям всерьез. В жизни Розы тогда были нежные, но нерешительные и мимолетные встречи с несколькими из ее поклонников. Причем двоим из них удалось слегка коснуться щеки губами, хотя о подобной степени близости нельзя было и мечтать. И уж тем более о том, чтобы запустить себе в рот, точно неугомонную змею, чей-то язык и вымочить снаружи рот в чужой слюне, а еще вторгнуться внутрь, хотя изначальное отвращение сумела преодолеть довольно скоро с помощью порыва все еще живущей молодости и собственного воодушевления поэзией. Мужчина не только ответил на все ласки с той же, если не большей, страстью, но также по своей инициативе сбросил сомбреро и серый каракулевый плащ, что был слегка накинут на плечи. С этого момента перестал расстегивать пиджак, а затем и блузу, которую украшали лишь несколько предметов. Молодая женщина умела вести танец совокупления, подталкиваемая инстинктом и пылкими запрещенными рассказами, которые ранее тайно добыла с полок книжного шкафа своего отца. То был, пожалуй, самый запоминающийся день в ее жизни, и даже незначительные, приукрашенные и преувеличенные подробности всплывали в памяти в последующие годы. Подобная ситуация стала бы единственным источником опыта и познания, единым посылом вдохновения, что подпитывал бы фантазии женщины, а годами позже вылился бы в искусство, которое принесло бы славу в определенных, не придававшихся широкой огласке, кругах. По своей насыщенности этот чудесный день можно было сравнить разве с другим таким же в марте, но двумя годами позже в Вальпараисо, когда в ее объятиях оказалась новорожденная Элиза. Малышка и стала настоящим утешением за всех тех детей, которые могли бы быть, и за всех мужчин, что в свое время не удалось полюбить и за не имение в прошлом и сомнительного создания в будущем домашнего очага.