Откровение огня

Алла Авилова

Откровение огня

1

«Каждый — Его посланец.

Сколько судеб — столько Его посланий».

Надя?! На улице я бы ее не узнал. На улице я вообще не обратил бы на нее внимания. Короткая стрижка, никакой косметики, джинсы и куртка, рюкзачок за спиной, холодный взгляд — это не те сигналы, на которые я реагирую.

Непринужденная, с дымящей сигаретой в руке, она появилась у моего столика в амстердамском кафе «Де ярен» чуть позже условленного времени. Эту встречу назначила она сама: у нее было ко мне какое-то дело. Я понятия не имел какое — назвать его по телефону Надя не захотела. Мы не видели друг друга двенадцать лет.

— Ну привет, Берт!

«Е» щекотнуло, «р» царапнуло. Нигде так не чувствуешь чужой акцент, как при произнесении твоего имени. Я люблю речь с акцентом. Особенно если голос приятный. У Нади был нежный голос. То, что она курила, шло ему на пользу — без хрипотцы он был бы похож на детский или, того хуже, на ангельский.

Я встал со стула и протянул Наде руку.

— Ты теперь здороваешься только со второго раза? — спросила она на хорошем голландском, отвечая на рукопожатие. Ее первое приветствие я, выходит, пропустил мимо ушей.

Я указал Наде на стул рядом со своим и в свою очередь спросил:

— Ты предпочитаешь говорить по-голландски?

— Мне все равно.

Мы перешли на русский.

Подошла официантка с двумя чашками кофе. Надя сразу же с ней расплатилась.

— Когда ты успела заказать? — удивился я.

— По дороге, чтобы выиграть время. Ты в Москве много пил кофе. Я подумала, возьму заодно и тебе, не ошибусь.

— Спасибо. А ты, значит, спешишь?

Да, она спешила. Через час с небольшим ее ждали на другом конце Амстердама, и ей еще предстояло минут сорок крутить педали: она была на велосипеде. Надя взяла с полу свой рюкзачок и сказала:

— Сразу о главном…

— Подожди, — остановил я ее и чокнулся своей чашкой с Надиной. — За тебя.

— Отличный тост, — похвалила она и сделала глоток.

— Как ты?

— Хорошо, — сказала она, как отрезала. Рюкзачок все еще лежал у нее на коленях. Она расслабила тесемку, запустила в него руку и достала книжку в черной обложке. Мелькнули русские буквы. Надя протянула книжку мне.

«Огненная книга» прочитал я и почувствовал иголки между ребрами: так это «Откровение огня», найденный и потерянный нами манускрипт из Захарьиной пустыни под Рязанью, где жил в XVI веке загадочный затворник Евларий. Его считали основателем мистического «ордена кенергийцев».

Не молод, не стар, одет как калик, босой, он не бросался бы в глаза, если бы не взгляд. На кого бы из встречных его взгляд ни падал, все торопели. Бодрый был у того калика перехожего взгляд, ничем не обремененный — откуда такой у путника, кладущего версты по разбойным русским дорогам?

Так недоумевал каждый, кто шел или ехал в тот же день и час в Суровск и встречал его. Каликов местный народ навидался, много брело их через Рязанскую землю в Москву и из нее. Убогими и ищущими были калики, этому же — словно искать нечего. Не доходя до Красного села, непонятный ходок свернул на дорогу к Лисьей горе.

Местность за Суровском была ровной, и каждое возвышение называли здесь горой. Их насчитывалось немного, и Лисья гора была среди них самой большой. Лисы на ней уже давно перевелись. Там стояли церковь и несколько домишек, где жили монахи. Первым на Лисьей горе обосновался отец Захарий, и пустынь звали Захарьиной.

Во дворе обители никого не было, когда там появился гость. Всенощная только кончилась, и монахи сидели в трапезной. Только иеромонах Константин сохранил невозмутимость, когда в дверях появился посторонний и бесцеремонно оглядел братьев. Прежде чем игумен Захарий успел что-то сказать, пришелец оказался у икон. Встал перед ними, развел руки в стороны. «И не поклонится», — поразился послушник Матюха, отрок тринадцати лет.

В порыве окликнуть неучтивого гостя отец Захарий закашлялся. С минуту глотал он воду и давил кашель, а братья смотрели на него, сбитые с толку и разобщенные — никто больше не ел. Над затянувшейся смутой вознесся голос калика. Чистый и сильный, он заворожил монахов. Первым воспрянул от очарования иеромонах Константин: что это за лад такой странный? Не пели так в русских церквах.

Отец Константин перевел взгляд на игумена, и тот отпрянул. Только появился смысл в буравчатых Захарьиных глазках, только встрепенулись еще несколько братьев, как последовали новые события. Незнакомец дал своему голосу упасть, затем повернулся к крайней иконе — писанному братом Демьяном образу Иоанна Предтечи, и перекрестился. У тех, кто сидел по левую сторону общего стола и мог видеть гостя сбоку, стало спокойнее на душе: крест его был верный, православный.

Лик Первокрестителя посветлел. Темными оставались соседние Спаситель и Богородица, Предтеча же становился все эфемернее и лучистее. Золотистое сияние сгладило резкие линии его глаз, носа и уст, святой глядел теперь на братию любовнее; живым его лик не стал, но потерял плоскостность.

Матюха вскрикнул, отец Захарий помертвел. Иконописец брат Демьян медленно поднялся с лавки, перебрался через нее и, перекрестившись, рухнул на пол. За ним встал еще кто-то, потом сам игумен, потом уже все. Отец Константин был последний. Присоединился к братии, чтобы не выделяться. По земле, как все, не распластался: молился на коленях, лбом касался пола размеренно.

Чудотворец перекрестил одну за одной все иконы и, повернувшись к отцу Захарию, дал ему знак следовать за собой. Они вышли из трапезной вдвоем, вернулся игумен один. Лицом он был красный, будто с солнца пришел. Отец Захарий встал перед братьями и сказал:

— Господь послал нам несказанную благодать: отец Евларий останется у нас.

Даже слабоумный брат Симеон понял, что это он о чудотворце. Новость вывела иноков из оцепенения. В общей сумятице двое оставались тихими: послушник Матюха и иеромонах Константин. Первому было боязно, второму — тревожно.

— Откуда пришел отец Евларий? — спросил Константин Захария, когда они остались в трапезной одни.

— Он мне этого не поведал, — отозвался игумен, погруженный в свои мысли.

— И сам не спросил?

— Язык не повернулся.

— Кто он, по-твоему? — не отступал иеромонах.

Отец Захарий поразился:

— Так ты же сам видел!

— Что — видел?

— Или сомневаешься? — ушел от вопроса игумен.

— Скажи — что я видел? В чем сомневаюсь? — требовал Константин, но своего не добился.

Отец Захарий сморщился, как от боли, и проронил:

— Ты чуду не отозвался. Оттого твои вопросы.

— Чуду ли? А что, если это обман?

— Грех такое спрашивать.

— Нет греха в вопросах.

Игумен закрыл глаза и ушел в себя.

Два года прожил отец Захарий один на Лисьей горе, уйдя из Юрьевской обители, что имелась в Суровске. Иеромонах Константин из того же монастыря был первым, кто присоединился к нему. Их хижины стояли рядом, их души были попутчицами. Условились насельники: жить будут скудно, с огорода. Меньше трудов хозяйских, больше трудов духовных. Если кто еще попросится, возьмут. Двоих еще возьмут, но не больше: если жить втроем-вчетвером, меньше забот на брата, но здесь и черта — чем больше народу, тем больше бестолковщины и помех. Не умел отказывать Захарий. На Лисьей горе жило теперь четырнадцать братьев, а сам он стал в своей пустыни игуменом.

— Прежней жизни у нас не будет, — прервал молчание Константин. — Уже завтра узнает о чудотворце вся округа, и пойдет сюда народ целыми семьями. Бабы будут здесь сновать, ребятишки. От чего мы ушли, отец, к тому и пришли.

— Что ты такое говоришь? — одернул иеромонаха Захарий. — Или ты не рад чудотворцу?

— Не рад, — тихо произнес тот, и игумен перекрестился. — Что я могу поделать, отец Захарий? Радость душе не прикажешь. Так было с нашей Юрьевской обителью и многими другими: уходит схимник за тишиной в лес, но уединение его не долго. К нему тянутся другие, пустынь растет, глядишь — и у ней уже селятся крестьяне. Все меньше леса, все больше пашен, все меньше молитв, все больше суеты. Случись еще чудо, и прощай покой навсегда. Господи, где же спасение подвижникам от этой навязчивости?