Страница 5 из 12
— Машина! Машина! — с ужасом закричали люди.
…Грузовик на полной скорости мчался по проспекту. Он был огромен. Дым валил из-под его колёс, чёрная полоса стелилась сзади.
Шофёр включил сигнал. Длинный гудок прорезал тишину.
Девочка глядела на грузовик и словно окаменела.
Я невольно поискал папу глазами. Папа глядел на грузовик и на девочку одновременно.
И вдруг я всё понял. Папа слегка пригнулся. Наверное, так бывало, когда папа держал штурвал самолёта, выполняя самые сложные фигуры высшего пилотажа.
Женщины закрыли лица руками. Что-то тяжёлое жикнуло мимо. Тормоза заскрипели по асфальту.
Когда я открыл глаза, папа стоял на дороге, крепко прижимая девочку. Грузовика не было. Я поглядел правее — грузовик стоял далеко, из его кабины медленно вылезал водитель. Люди молчали. Шофёр подошёл к папе и протянул ему руку.
— Спасибо, — тихо сказал шофёр. — Вы спасли ребёнка. Вы и меня спасли, дорогой товарищ…
И тут толпа вздрогнула и побежала к машине.
— Ура! — кричали люди, и каждый старался пожать папе руку. Последними, кто к нему прорвался, были инженер-майор Решетилов да тётя Таля.
— Боря! Боря! — бормотала она, точно ещё не была уверена, что всё кончилось благополучно. — Я горжусь вами!.. — И она заплакала.
Люди начали расходиться. Даже Решетилов и тётя Таля не захотели больше снимать фильм.
Мы остались одни: я, папа и Мотька.
Перешли дорогу. Оказались на пустыре. Впереди на кочке лежала смятая консервная банка. Мы заметили её одновременно. Переглянулись. И наперегонки бросились к ней.
Папа подлетел первым и что есть силы ударил по банке ботинком. Банка взлетела в воздух — теперь мы мчались за ней все трое.
— Мазила! — хохотал папа. — Футбол — это тебе не стихи писать! Тут думать нужно!
Мне хотелось хоть разик догнать его, но банка всё ускользала из-под самого моего носа. Вскоре я окончательно выдохся и упал в траву. Папа остановился, заставил меня встать.
— Нельзя валяться. Пошли, посидим на скамейке.
Мотька уселась рядом, дышала тяжело и часто. Её язык едва не доставал земли.
— Ну вот, — вздохнул папа. — Я вроде бы и успокоился. — Он поглядел в мою сторону и внезапно признался: — Такое кино не по мне, Саня. Лётчику нужно искать другое, более серьёзное дело…
Я обходил колонку. Всё было прекрасно на моём участке: руки чистые, ногти подстрижены, обувь в порядке. Пустовало место Удаловой, и я подумал, что болезнь всё же её победила…
Галина Ивановна что-то писала в классном журнале, ждала, когда я закончу осмотр.
И вдруг вошёл Удалов-папа, а за ним — Люська. Папа был бледен.
— Простите, что мы опоздали. Но я съездил в свой цех и отпросился к вам в школу…
— Что случилось, Пётр Петрович?
— Дело в том, — говорил Удалов-папа, — что вчера на уроке моя дочь не заболела… Она притворилась больной, потому что не могла решить задачу. Я очень огорчён, что моя дочь — симулянтка.
Галина Ивановна молчала. А Удалов-папа вынул валидол из кармана, положил в рот таблетку.
Люська размазывала по лицу слёзы.
Наконец Галина Ивановна спросила:
— Тебе, может, непонятна была задача?
— Ага, — плакала Люська.
— И ты постеснялась ко мне обратиться? Но я бы тебе помогла, мы бы остались после уроков.
— Я бы тогда опоздала в цирк, у нас были билеты…
— Я так огорчён, — снова сказал Удалов-папа. — В нашей семье все работают честно.
А Люська рыдала:
— Я больше не буду…
— Ладно, — подумав, сказала Галина Ивановна. — Я тебе верю. Надеюсь, поверят тебе и ребята.
Вечером я делал уроки. Написал строчку мягких знаков, а потом отложил тетрадь, чтобы подумать: зачем Галине Ивановне столько? Для проверки я открыл мамину книгу и пересчитал мягкие знаки на одной странице. Оказалось, двадцать четыре. Немало.
Я сложил тетрадку, пошёл к маме. Она сидела на кухне и писала истории болезни.
— Из-за осенних дождей больных становится всё больше, это дело обычное. А мне, понимаешь, хочется всех навещать дома, нельзя допускать, чтобы больные дети шли в поликлинику.
Она говорила бодро, делала вид, что не устала, но я заметил, как она прикрывает глаза, словно бы отдыхает.
— Закончу писать и лягу. Завтра день не менее трудный…
В дверь позвонили. Мотька с лаем понеслась в коридор.
Мама подняла голову, насторожилась.
Я повернул задвижку. На пороге возникла лифтёрша. Она была огромная, круглолицая, с маленькой, будто бы деревянной, головкой, — чем-то она была похожа на самоварную куклу.
— У меня к вам дело! — сказала лифтёрша, и в голосе её появились нотки приказа. — Хочу, чтобы вы полечили мою тётю. Она приехала из деревни и жалуется на голову. Что-то там тикает у неё в вечернее время, мешает спокойному засыпанию.
— Тикает? — удивилась мама. — Как?
— Тик-так, — потикала лифтёрша. — Тетя говорит, что в голове у неё будильник. И когда она засыпает, то будильник начинает звонить, тётя вздрагивает и бежит открывать двери.
Мама сказала:
— Но я же детский врач…
— Разберётесь! — успокоила её лифтёрша. — Про вас во дворе говорят, что лучшего доктора не бывает. А если вы думаете, что моя тётя никогда не была ребёнком, то зря.
Папа уже видел, что мама готова пойти лечить лифтёрскую тётю, и ему было жалко отпускать такую усталую маму.
— Неужели ваша тётя никогда не лечилась? — спросил он.
— Что вы! — возразила лифтёрша. — Тётю в деревне смотрел доктор и сказал, что у неё будто ничего нету. Только тётя деревенским не доверяет. Городские лучше. У них, говорят, лекарства другие.
Мама что-то хотела сказать, но лифтёрша ее перебила:
— Пошли! Времени терять не будем. Тем более, меня ждут лифты. Я их выключила, пока занималась тётей. Лифты нельзя оставлять без присмотра.
— Придётся пойти, — вздохнула мама. — Люди часто не то рассказывают про свои болезни. Думаешь — пустяк, а там серьёзно…
Мама открыла двери, но папа сказал:
— Нет, нет, оденься! На улице ветер…
— Нам рядом, — успокоила папу лифтёрша. — Одеваться — это терять время.
Мы стояли у окна с папой, свет в комнате был потушен, ждали, когда на улице появится мама.
Наконец они с лифтёршей появились на середине дороги, пошли к парадной противоположного дома.
На улице был сильный ветер. Целые вороха листьев взлетали в воздух, крутились. Полуголые ветви деревьев раскачивались и сгибались, мне казалось, я слышу скрип и шорох.
Мама пригнулась — идти через дорогу было трудно:
— Как мы не настояли, чтобы мама оделась, — вздохнул папа. — Теперь не догонишь. Может ещё простудиться…
…Потом мы долго смотрели на пустынную улицу, ждали, когда мама пойдёт назад.
— Пойду, — вздохнул папа. — Встречу. Темно. Поздно. И пальто захвачу, что-то у меня неспокойно на сердце…
Но только папа захотел выйти, как появилась из противоположной парадной мама. Она опять едва шла, прикрываясь от ветра руками.
— Вскипячу чай, — сказал папа. — Может, выпьет. Согреется…
Хлопнул лифт. Мотька побежала к дверям.
Торопясь, будто бы за ней гонятся, мама прошла на кухню. Такого гневного лица я у неё никогда не видел.
— Ну как тётя? — весело спросил папа и зазвенел чашкой с блюдцем.
И вдруг мама заплакала. Её плечи тряслись, а мы с папой стояли рядом и ничего не понимали. Мы не могли её утешить. Да не знали ещё, в чём дело…
— Оля, — умолял папа, — успокойся. Это же пустяки, Оля!..
Тогда мама вытерла слёзы, поглядела на нас.
— Знаете, — всхлипнула мама. — Я была такая усталая… А когда мы вошли, лифтёрская тётя уже спала… Она даже посвистывала во сне… И тогда лифтёрша… — мама передохнула, — посоветовала мне прийти в другое… в более удобное для тёти время…