Охота

Чтобы попасть в гостиную, необходимо пройти через большой зал. Оказавшись в нем, я вдруг испытал мрачное предчувствие. Каким-то образом оно было связано с масштабом помещения, его древностью и той прохладой, которая чувствовалась здесь. Я весь дрожал. Среди балок мне виделись монстры и уродцы. Они пристально смотрели на меня, облизывали свои чешуйчатые губы и что-то шептали друг другу. Поспешил дальше.

В гостиной теплее, чем в других комнатах замка — в камине еще теплится огонь, — однако и тут царит чертовский холод. Мне здорово везет — на столе полпачки сигарет, а рядом зажигалка Симпсона. Закуриваю, заворачиваюсь в плед и ложусь на диван. В комнате темно.

Курение обычно пробуждает мысль. В голове возникают всякие интересные ассоциации, помогающие находить правильное решение. Однако на сей раз ничего подобного не происходит. Я надеялся, что в конце концов установлю характер сходства между Суфи и девочкой в Тунисе, воспоминания о которой не давали мне покоя килбернскими пьяными ночами. (Загулы и мимолетные встречи с женщинами, в душе презиравшими меня, не доставляли мне радости и не приносили блаженного забвения.) Но нет, ничего толком не вырисовывалось. Не видно никакой связи. Лишь одно бессмысленное жестокое воспоминание сменяет другое. Вот и все. Полный абсурд.

Я сделал глубокую затяжку. Моим легким дым не понравился, и меня пронял сухой кашель. Еще толком не откашлявшись, слышу, как открывается дверь, и вижу на пороге Габби.

— Мне послышался какой-то шум, — говорит он и усмехается.

— Ты рано встаешь, — отвечаю я хриплым голосом.

Некоторое время он молчит и смотрит на меня, не переставая лукаво улыбаться.

— Я работал. Писал статью. А ты тоже ранняя пташка.

— Ну да, что-то не спится.

— Беспокоят тревожные мысли?

Габби вошел в комнату. На нем твидовый костюм. Такое впечатление, что он одолжил его на выходные у какого-то модного модельера. Доктор окинул меня взглядом, как бы спрашивая, можно ли присесть. Я кивнул. Это не мой дом, и люди вольны располагаться где хотят. Кроме того, хотелось верить, что разговор с этим человеком натолкнет меня на какие-то мысли, касающиеся насущной проблемы, коль скоро мои раздумья так ни к чему и не привели. Габби поставил одно из кресел поближе к дивану.

— Да, всякое лезет в голову, — сказал я, стараясь придать голосу дружелюбный оттенок. — Помнится, ты как-то заметил, что люди по своей природе хорошие и добрые, однако общество делает их порочными и злыми.

— Полагаю, я именно это имел в виду, хотя использовал более сложную терминологию.

— Как бы там ни было, я в эту чепуху не верю. Мне кажется, внутри нас, вернее, внутри меня живет собственник, который жадно хватает все, что хочет, пренебрегая любыми последствиями. Родители с детства учили меня быть добрым. Хотели, чтобы я заботился о других людях и вырос хорошим социалистом. Тем не менее, когда доходит до крайности, вся наша цивилизованность ничего не стоит. Мы — животные.

Я хотел рассмеяться, однако лишь сильнее закашлялся. Чувствовал себя не только злодеем, но и дураком в придачу. А Габби смотрел на меня с самым серьезным видом, без тени улыбки на лице. Наверное, ему как профессионалу не впервой было слышать такие идиотские речи.

— Пожалуй, стоит рассказать все по порядку? Я постоянно слышу лишь какие-то фрагменты твоей истории, а мне, чтобы сделать окончательные выводы, требуется полная картина событий. Так что раскалывайся.

— Было бы здорово, если бы мы могли покончить с этим делом раз и навсегда, — сказал я.

Действительно, пора положить бредням конец.

И я рассказал доктору о Тунисе. Все как было, ничего не приукрашивая и не скрывая. Старался только не впадать в мелодраматический тон. Даже хотел сообщить ему о том, что случилось с Суфи, но вовремя передумал: девушка все еще работает в замке. Признался Габби, что воспоминания о событиях в Тунисе преследуют меня много лет. Из-за них мне никак не удается полюбить другую женщину. По этой причине я стал холодным и бесплодным.

Понятия не имел, что скажет мне Габби. Будет ли он снова развивать свою мысль о происхождении зла из подавления в человеке естественных биологических инстинктов и возлагать всю ответственность на цивилизацию? Заговорит ли о необходимости возродиться, начать жизнь сначала?

Я завершил свою историю и ждал. Габби пристально рассматривал узоры восточного ковра под ногами. Шли минуты. Мне уже стало казаться, что доктор промолчит, полагая, что основной терапевтический эффект заключается в откровенном рассказе. Чувствовал себя обманутым.

— Так что ты думаешь по этому поводу? — не выдержал я наконец.

Он вздрогнул, будто пробудился ото сна.

— Что я думаю? — спросил он низким неприятным голосом. — Я думаю, тебе надо слегка развеяться и взбодриться.

— Что?

Габби уже поднялся.

— Почему бы нам не прогуляться вместе? Свежий воздух пойдет тебе на пользу.

Я разрывался между двумя желаниями: разразиться громким смехом и отчитать доктора за предательство. Габби заставил меня выдать ему самые заветные тайны, а теперь советует «взбодриться», будто я подросток, обеспокоенный появлением прыщей. Больше всего раздражало то обстоятельство, что мне действительно немного полегчало.

— Пошли, — продолжал доктор, — сегодня чудесная погода. Такого снега ты в Лондоне точно не увидишь. Поиграем в снежки. Развеемся.

Я все-таки не удержался от смеха.

— Ну, ты идиот долбаный, — проговорил я. — Тоже мне, великий психиатр.

— Послушай, — обратился ко мне Габби, вдруг превратившись в здравомыслящего, практичного человека. — Не думаю, что ты страдаешь от глубоко укоренившейся психологической травмы. Если бы дело обстояло таким образом, я порекомендовал бы тебя какой-нибудь знаменитости. Однако в твоем случае клинической депрессии не наблюдается. Ты не болен психически. Можешь, конечно, платить по сто фунтов за сеанс психоаналитику, который будет терпеливо выслушивать твои жалобы, но, честное слово, от этого легче не станет. С моральной точки зрения ты поступил не лучшим образом, однако, как я понял, девчонку не насиловал. Если чувствуешь себя виноватым, покайся и начинай творить добрые дела. Накорми голодного, приюти бездомного. Извини, что говорю банальные вещи, но жалость к себе никому не приносит пользы.

— Откуда ты знаешь, что у меня нет депрессии? Я постоянно нахожусь в крайне подавленном состоянии.

— У тебя наличествует аппетит. А находясь в состоянии клинической депрессии, больные ничего не могут есть. Ты просто тоскуешь, но грусть — не болезнь. Это симптом того, что человек хочет жить. Ладно, пошли, — сказал он, маня меня рукой, — побродим по снегу в саду среди деревьев. После прогулки тебе захочется есть и жить. Начнешь все сначала.

Я ощущал силу личности Габби. Мне передавалась мощная энергия. Внезапно захотелось пойти с ним и стать его близким другом. Я бы хотел часами бродить с доктором по лесу, беседуя обо всем на свете.

Тут из кухни донесся звон посуды, и лицо Габби вмиг потеряло свою притягательность. Глядя на дверь, я заявил:

— Должно быть, проснулись Энджи и…

Я не мог заставить себя произнести имя любимой.

— Хорошо. Отложим прогулку. Я пока займусь статьей.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и вышел из гостиной. Я не понял, почему появление девушек на кухне помешало нашей прогулке. Кажется, Габби не хочет, чтобы нас видели вместе. Опять я испытал неприятный приступ тревоги. Связано ли это с сексом? Вряд ли Габби хочет соблазнить меня, однако не исключено, что он установил интимную связь с кем-то из однокашников и старается избежать сцен ревности. Но с кем он близок? Доминик сразу отпадает. Трудно представить кого-либо менее голубого, чем Дом, за исключением, пожалуй, Нэша. Наиболее очевидной кандидатурой в любовники мог быть Бланден, только он вряд ли подходит Габби.

Раздумья на эту тему изрядно заинтриговали меня, однако вскоре им на смену пришли мысли о Суфи. Что же с ней делать? Советы Габби о том, что мне следует более сдержанно относиться к событиям в Тунисе, как ни странно, настроили меня на мажорный лад. Впервые за многие годы тяжесть вины стала казаться вполне терпимой. Трудно сказать, восходит ли солнце новой жизни, и все-таки какой-то свет мерцает в конце туннеля. Воспоминания по-прежнему со мной, но боль явно притупилась. Прав ли Габби в том, что вред, принесенный девушке, в большой степени плод моего воображения?