Апология

9 ноября 76

ЦЕНТР

В этой ночи, цвета засохшей зеленки,сатанеют в Москве фонари,и гуляют девушки, как разряженные обезьянки,и блестят розовеющими губами,и видят сны наяву,вдыхая карамельный воздух,из склянок площадей — местный эфир,и сами пахнут эфиром —выдыхаются…Скучно Пушкину разглядывать аптеку,и он смотрит на свой ботинок,с укоризной: — Сто лет не чищен.Что, ныне дикий, тунгус —ский метеорит?Не махнуть ли в аглицкий клоб?А Гоголь носатой старушенкойсогнулся между желтыми домиками,как заключенный, которого вывели погулять.Он зябко поводит плечами,вспоминая второй том:— Прочичиковался!Между ними — Великий Инквизитор,питомец иной эпохи —«Рыдай, природа»,окруженный орудиями пыток,смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,которое можно грызть всю жизнь.Он и не подозревает,что сам стал прямою ножкой этого яблока,но и его коснулось скорбное озарение,и он — изваяние собственной печалии потуга к ее преодолению.О, роковая игра судеб!Тройка, семерка, тузиз бронзовой колоды Моссовета.Ночь кристаллизуется в крупицы йода,жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,оставляя желтое пятно — смачный поцелуй сигареты.В воздухе вымирают стайки микробов.Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.Москва вдыхает его траурным лицом,похожим на противогаз циклопа.Над Манежем летает дура-ворона,бой курантов слизывает ее, как соринку,с воспаленного глаза неба над площадью.В него лупят прожекторы,как настольные лампы на конвеерном допросе.Допрашиваемый упорствует,но его, конечно, расколят.Идут заводные люди сменить заводных людей,и они-то идеальные арийцы,их наконец-то вывели в Кремле.Но не лучше ли купить маленький арбузс сахарными пузырьками внутри —миллиард воздушных шариков,и за спиной Долгорукого у фонтанаи феодальным крупом его лошади —нарезать половины красных лун,отправиться в воздушное путешествие,засевая косточки вольным движением «за-пле-чо!»как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,в виду шестиглазого плаката,с монголеющими год от года теоретиками,оставив слева три площади,и все они — двухтумбовые.За ними восседает Дежурный Теоретик,перелистывая перекидной календарь черных будени малиновых праздников.Кое-где на столах,над зернистым коленкором асфальта,припахивающего падалью,высятся бюстики.Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки —хрупкие черепа людей.Я свидетельствую:мое дело — созерцание и скоропись,пока есть времяи длится ночь семьдесят слепого года.

13 янв.77

x x x

В узкие стекла трамвайных дверейсмотрит на улицы старый еврей.В выцветших пейсах, с нищею спесью,смотрит старик в глаза фонарей.В белом снегу — в бороде патриарха —мягкие губы — розовый бархат.Вот она — Пасха! — встает из грязцы.Смотрит старик — все дома из мацы!Птицы на крышах и ветках намокли,видят сквозь капель кривые биноклигород вечерний, апрельский, пасхальный,трон в облаках появился хрустальный,с каждым мгновеньем светлей и синей…Знает старик, сядет в трон Моисей!Грянули двери трамвайной трещоткой,город как Красное море раскрыт…Самой лучшей, самой пасхальной походкоймедленно к синагоге идет старик.Капли за шиворот к нему затекают,а там он приткнется у белых колонн.Ай, сколько ж ему медяков накидаютв лодочкой сложенную ладонь!

4 апр. 77

СУББОТА

Уходит жизнь туда,куда уходит дождь,куда уходит время,оно за мной в следах,не стронешь, не возьмешь,ни сам, ни с теми,кого оставил засобой и под землей,кого рукой и ртом в тоске касался,цветущая лоза,что кислый уксус твой,вином он был или вином казался?Причем тут виноград?Да это тот буфет,где грозди — барельефом деревянным,там ягоды висятсращением комет,слетающих к серебряным стаканам.Но где же старики,и где их доминона скатерти малиновой, и свечисубботние, и вьются мотыльки.Уже темно,я обнимаю плечистарухи и смотрю на парафин —он плачет, тает, каплет как в пещерах,там в тыщи лет, а тут за час одинвершинки белых, маленьких руин,и только разница —в размерах…Субботняя истаяла свечаи часики французские стучатнигде уже, а кажется что рядом,и с неба смотрит желтая звездапохоже так, как смотрят в никуда —куда плывут под деревянным виноградом.