Апология

11 мая 85

экзерсис

IВ полосе отчужденияизвестные учреждения,служа миру,по радио строить лируи подводить часы,близ цветущей лозыумолкающей героини,вклеивающей в усыупоительное лобзанье на семейной перине.Думаешь: все рифмы ещё впереди,суринамская пипа*достойна всхлипа,пока одиночество отстукивает время в груди.В этой белой странерельеф лежащего тела,изгибающегося на простыне,очерчивает пределы,за которые не хочется выходить —это гладкая поверхность кожи —я забываю, что я — один,мы так беззащитны, так похожи.Смешиваем вдох-выдох-вдох —когда становимся сплошным касаньем —в этой белой стране правит бог,исполняющий прихоти и желанья.Уплываем, держась друг за друга.Чёрное небо кажется лугом.Позвонками касаемся звёзд и планет —там не понимают слова «нет».…………………………………………….…………………………………………….…………………………………………….…………………………………………….Я плохой переводчик. Я забыл языки.Ты живёшь в сплетеньи сосудов руки.Ты по венам течёшь, ты толкаешь кровь(я не знаю рифму к этому слову) —может быть — это твои покровы,может быть — это безвыходный лабиринт).Мы вошли вдвоём — мы сгорим,как сгорает от собственной краски роза —остаётся в пространстве застывшая поза,лежат на скатерти свёрнутые лепестки,как ослеплённые лампочкой мотыльки.Торопись, торопись,поднимай ресницы,вспоминай жизнь —зеркала и лица,пожиратель губной помады……проводя по ней взглядом,хочется сказать «не шевелись»Я как колючки, что жаждут в пустыне воды.На меня наступает песок, построившись в ряды.Наступает атасное утро после ясной ночи.По радио поют пионеры — дети рабочих.Солнце в окне дудит, как горнист.Смерть всё длиннее. Всё короче жизнь.Всякая жизнь.Моя жизнь.

* вид жаб

IIНаташа Шарова целовалась у лифта,не убирая рук с лифа.Её никогда, к сожаленью, не узнает страна.И когда её предадут могиле —Господом будет посрамлён сатана,но не задудят по ней заводы и автомобили.О ней никогда не будет поставлена пьеса,в которую она выпархивает из леса,намалёванного на широченном холсте,прижимая к незапятнанной шейке лесной букетик.На ней не скоро женится перспективный медик,конструктивно и пламенно заявляющий о её красоте.Они не поплывут по сцене в скрипучей лодке.У него не будет конкурента в пилотке,отвалившего неизвестно куда,но явно не возводить над болотами города.Во втором акте не обнаружится её недальновидная мать,и когда Наташа будет пластично-кротко стиратьмедицинский халат в оцинкованном корыте,улыбаясь так, чтоб увидел зритель,как она трогательна и ранима,даже когда её пилит мамаша неутомимо,не вышагнет из боковой кулисы отец —долбануть, понимаешь, кулаком по столу, и положить конецнедостойной сцене в предыдущей картине,не вспомнит дедушку, подорвавшегося на минеещё, понимаешь, в 1915-том году,и, видимо, отродясь моловшего ерунду,не снимет кепку с прилизанных седин,не вынет угретую на груди(с боковой резьбой!) многоугольную деталь,за каковую в третьем акте, понимаешь, получит медаль,а уж по каковому поводу не стащит с гвоздя гитаруи что-нибудь не сбацает с патефонного репертуару.А Наташа не шепнёт разомлевшему медику «я — твоя»Папаня, понимаешь, не пересвищет на свадебке соловья.Его не обнимет друг-лекальщик Пахомыч,прикипевший сердцем к этому дому.Он не будет приговаривать за чаем «мы ещё повоюем»Не обзовёт медика (в сердцах) «ветродуем».Не засверлит с папаней в полуночном цеху.Не пожалуется медику на свербенье в боку«особливо, ежели, скажем, дождь или сухо»Отчего медик не преклонит красное ухок немодному, но выходному его пиджаку.И никогда в развязке нашей волнительной пьесыне прогремит и не вдарит заупокойная месса,при звуках которой, двигая стульями, встанет на сцене народ.И когда Пахомыча протащат сандалетами вперёд —не разведёт руками, понимаешь, потрясённый папаня,не подаст ему накапанной валерьянки в стаканеНаташа Шарова в оттопыренном на животе платье,а потом, очень стройная, в очень домашнем халате,не склонится с медиком и папаней в приятном финаленад плаксивой подушкой, которую втроём укачали.IIIМоя бедная героиня,цирк сожгли, ускакала четвёркалошадей в голубых султанахи неоновых трубках синих,из бетона воздвигли органпо проекту чухны,свиданьяназначаются там, как прежде,и с помадой стоят цыгане,в проходныхте жедяди торгуют водкой,и бульвар поруган разрытый.Ты была на нём самой кроткойветкой, к телу его привитой.Моя бедная героиня,на каких ты теперь подмосткахперед зеркалом губы красишьи талдычишь свои монологио себе, о дочке ли, сыне,о творящемся безобразьи,и уже подводишь итогикрасоте, растворимой боемчасовым, от театра кукол,уносимой снежинок роемили листьев в кулису, с кругаповоротного в мощной аркетеатральной… хлопки и крикипроникают за пышный бархат,и цветы, в основном — гвоздики.