Контрибуция

— Я предвидел это, — грустно говорил Константинов. — Русские драгоценности исчезают, должны исчезнуть. Силы, в них заключенные, не желают участвовать в братоубийственной войне. А перстень господина Сыкулева сработан русскими мастерами, в таких вещах я не ошибаюсь. И алмазы в нем российские.

В коридоре между кабинетом и каминной залой Пепеляева остановил поручик Валетко.

— Привел? — спросил Пепеляев.

— Никак нет. Нельзя.

— А что такое?

— Да шлепнули их сегодня ночью.

— Всех четверых?

— Всех. — Валетко сделал такой жест, будто смахивал крошки со стола, и смотрел вопросительно, поскольку слышал обещание, данное Мурзину.

— Ступай-ка ты к Веретенникову, — сказал Пепеляев, не отвечая на этот взгляд.

Подполковник Веретенников командовал конно-санитарным отрядом и лазаретом.

— Зачем? — насторожился Валетко.

— Полечись. А то без руки ведь останешься, герой. Мне безрукие адъютанты не нужны.

Уже догадываясь, что теперь, видимо, он и при обеих руках не нужен будет генералу, Валетко начал отнекиваться — мол, совсем не болит, заживает. Но отвечено было с отеческой суровостью: это приказ, обсуждению не подлежит, и Валетко повиновался.

Пепеляев двинулся к каминной зале, уже взялся за дверную ручку, когда то ли от напряжения, то ли от медного холода, потекшего по пальцам, внезапно явилась мысль простая и ясная: он понял, куда девалось колечко. Как же раньше-то не сообразил? Отпустил ручку и под удивленными взглядами двоих юнкеров, охранявших дверь каминной залы, отошел в сторону — додумать спокойно. Мысль была такая: купцов обыскивали по одному, заводя в соседнюю комнатушку, и вор, прежде чем туда идти, мог незаметно передать перстень сообщнику. А потом взял обратно, когда того повели. Ах, выжиги! Пепеляев курил уже вторую папиросу, пытаясь угадать, кто были эти двое. Именно двое, не больше. Три человека — это заговор, а где заговор, там и доносчик. Да и к чему им делить добычу на троих?

Снова шагнул к двери и снова остановился, послал одного из юнкеров привести сюда дежурного по комендатуре и ремингтонистку Милонову. План уже был готов. Коли так, обыскать всех разом, голубчиков. Одновременно. Раздеть догола. Мужчин в зале, а Чагину — в соседней комнатушке. Пускай потом жалуются, черт с ними! Зато попомнят генерала Пепеляева! Другого способа он не видел.

И купцов, и Константинова тоже Мурзин просил рассказать, что происходило в зале перед тем, как прибыл Пепеляев и обнаружилась пропажа. Слушал и сравнивал. Рассказывали примерно одинаково: все сидели и стояли вокруг стола, на котором лежала коробочка с перстнем, один Исмагилов пришел в самый последний момент и к столу не приближался. Правда, Каменский утверждал, будто Грибушин, когда все стали уговаривать Исмагилова не упрямиться, остался за столом, а сам Грибушин об этом умолчал; правда, Сыкулев-младший, по его же собственным словам, все время сидел на месте, а Каменский видел, как он расхаживал по зале и даже выходил в соседнюю комнатушку; правда, Сыкулев-младший заметил, что Каменский примерял кольцо себе на палец, а затем — на палец Ольге Васильевне, которой оно оказалось как раз впору, а Каменский про это не упоминал, но, в общем, все говорили приблизительно одно и то же.

Ничего нового не добавил и Шамардин, вошедший с таким видом, словно его не на допрос позвали, а на совет — вместе подумать, обсудить дальнейшие действия.

Купцы, сообщил Шамардин, в половине седьмого утра, когда согласились наконец сделать добровольное пожертвование, под конвоем отпущены были по домам. Отправились, видимо, поесть горяченького, ибо кроме Сыкулева-младшего и Фонштейна, приволокшего вексель, никто ничего не принес. Могли бы и не ходить. Но он, Шамардин, времени даром не терял. Даже чаю хлебнуть не успел, сразу помчался к Константинову на квартиру, вытащил его из постели и доставил в комендатуру. Затем стали поджидать купцов, которые явились почти одновременно, если не считать Калмыкова, прискакавшего раньше всех. Остальные собрались без четверти восемь, а Пепеляев прибыл около половины девятого. Без десяти минут восемь Шамардин принял у Сыкулева-младшего коробочку с перстнем, осмотрел его и вместе с коробочкой передал Константинову. Тот изучал перстень минуты три, после чего коробочку закрыли и поставили в центр стола.

— И никто больше ее не трогал, не раскрывал? — спросил Мурзин.

— Хватали сперва, но я приказал, чтоб не лапали.

— А кто последний брал, не помните?

— Сыкулев, — сказал Шамардин и тут же передумал. — Нет, Каменский… Или Грибушин?

— Значит, потом коробочка все время лежала на столе?

— Да, я сидел возле.

— И коробочка была закрыта?

— В том-то и дело, что закрыта.

— Выходит, — спокойно сказал Мурзин, — кроме вас некому было и взять. Так выходит?

Оставив потрясенного Шамардина, вышел в залу, где при его появлении сразу сделалось тихо, разговоры смолкли. Ольга Васильевна, по-прежнему царственно-невозмутимая, сидела рядом с Сыкулевым-младшим, в ее сложенных щепотью пальцах мелькнула и скрылась в муфте пружинка-зубочистка. Вероятно, и Сыкулева она не считала за мужчину. Ольга Васильевна была безмятежна, а собеседник ее сопел громче обычного и царапал палкой паркет. На коленях он держал принесенный из дому облезлый портфель, который Мурзин обследовал давно, часа два назад. В нем лежали шерстяные носки и толстая вязаная кофта. Все это, как объяснил Сыкулев-младший, он захватил на тот случай, если Пепеляев на что-нибудь разгневается и опять прикажет погасить камин.

Так оно и случилось: когда искали перстень, пламя заливали водой, но после снова разожгли, и кофта пока не пригодилась.

От бешеного генерала всего можно было ожидать. Калмыков и Фонштейн, надеясь на лучшее., но готовясь и к худшему, тоже предусмотрительно явились не налегке: один с баулом, другой — с маленьким чемоданчиком. Там находились теплые вещи, кое-какая снедь, немного денег, а у Калмыкова еще и библия. Сейчас эти двое примостились рядышком, что-то жевали. По лицам их Мурзин понял, что они уже покаялись друг другу в своем грехе и простили друг друга.

Тот Мурзин, который отправился в соседнюю комнатушку вести допрос, еще ничего не знал, а этот, вышедший обратно в залу, мог знать многое. Все смотрели на него, ждали, что скажет. Лишь Константинов, отвернувшись, глядел в окошко. Мурзин подошел к нему и тоже поглядел на улицу: двое солдат вели куда-то старика Гнеточкина, безобидного чудака, последние десять лет страстно мечтавшего состоять при всех начальниках для говорения им правды. Указывая на окно, Гнеточкин о чем-то возбужденно рассказывал своим конвоирам. В открытую форточку доносился его голос:

— Отсюда и вылетела…

Солдатики слушали с интересом.

Шамардин, пытаясь оправдаться, но шепотом, чтобы другие не слышали, встал рядом с Мурзиным. При виде его Гнеточкин вдруг отшатнулся, заорал с исказившимся лицом:

— Он! Это он! Его душа вылетела! По глазам вижу!

Конвоиры с двух сторон подхватили его под руки, поволокли по улице, а Гнеточкин вырывался, кричал:

— Куда вы меня тащите? Это он вам приказал? Он, я знаю!

Калмыков, тоже подскочивший к окну, покрутил пальцем у виска.

— Что там такое? — не вставая, поинтересовался Грибушин.

— Опять Гнеточкин скандалит, — объяснил Калмыков.

Месяца два назад Гнеточкина совсем уж было собрались запереть в дурдоме, но Мурзин его отстоял. Он считал, что этот человек нужен городу. Встречая его на улице, каждый невольно задумывался вот о чем: а есть, может, и в самом деле какая-то правда, ему одному ведомая и скрытая от всех? И неуютно делалось под взглядом этих воспаленных, вечно слезящихся глаз. Ворочалась в них темная полубезумная тоска по справедливости, и Мурзин жалел Гнеточкина, защищал от начальников, которые его гоняли, привечал, потому что оба они мечтали об одном — о всеобщей правде, только достичь ее хотели по-разному. Эх, Гнеточкин! Теперь уж некому будет за него вступиться.