Страница 17 из 99
С директором канцелярии — тем самым, что потерял секретную папку, — Иван Дмитриевич побеседовал в кабинете, затем вместе прошли в комнаты, где сидели его подчиненные. Героя, вернувшего украденные бумаги, Иван Дмитриевич просил не называть, сказав, что хочет определить его сам. К всеобщему удивлению, это ему удалось: походив между столами, он уверенно указал на чиновника лет тридцати с рано полысевшим шишковатым теменем.
Тут как раз принесли оброненный шпионом цилиндр — старый, с трещиноватым верхом и дырявой подкладкой. Иван Дмитриевич взял его, повертел в руках и вдруг с размаху насадил на голову этому чиновнику. Цилиндр пришелся точно по размеру.
— Следствие закончено, — сказал Иван Дмитриевич.
Бедняга-чиновник тут же зарыдал и во всем покаялся: да, он украл папку, чтобы после ее вернуть и обратить на себя внимание начальства.
Когда Иван Дмитриевич ушел, канцеляристы, вырывая друг у друга цилиндр, стали осматривать его изнутри. Они думали, что на подкладке осталась фамилия владельца, которую тот написал там когда-то, забыл и не стер. Но нет, Иван Дмитриевич читал в сердцах, а не на подкладках цилиндров, потому он и был великий сыщик.
И еще никто не мог понять, почему похититель признался. Ведь размер шляпы еще не та окончательная улика, под чьей тяжестью никнет повинная голова. Иван Дмитриевич так и не объяснил, что обнаружить преступника ему помогли перья.
На столе у этого чиновника он увидел деревянный стакан, откуда они и торчали — обыкновенные гусиные, но все с голым стеблем. Лишь на конце периной дудки у каждого оставлена выстриженная в виде сердца опушка. Точно такие же перья Иван Дмитриевич еще раньше заметил на столе у директора канцелярии. Прочие чиновники писали пушистыми, махавку не обрезали. Два человека во всей канцелярии особым образом подстригали свои перья, и нетрудно было догадаться, кто из них на кого мечтает быть похожим.
Когда цилиндр уже красовался на голове у этого чиновника, который тем не менее продолжал улыбаться, хотя и криво, вымученно, Иван Дмитриевич вытянул из стакана одно такое перо и ловко воткнул его в трещинку между тульей и донцем.
Сколько весило это перо? Какие жалкие унции? Но, видимо, иной мерой измерялась его тяжесть, если именно оно заставило виновного уронить голову на стол и заплакать. В глазах Ивана Дмитриевича он увидел собственное отражение и ужаснулся: старый цилиндр, увенчанный гусиным пером с дурацким сердечком на конце, был символом его души, столь же убогой в своем тщеславии, как это шутовское подобие воинского кивера.
Чиновник всхлипывал, уткнувшись носом в стол. Он плакал, значит, душа в нем была жива. Иван Дмитриевич снял с него цилиндр, участливо провел ладонью по плешивой макушке. Лысеющий мужчина острее ощущает неумолимый бег времени, которое не приносит перемен, томится по иной жизни. В свой срок Иван Дмитриевич сам испытал подобные чувства, опасные на исходе юности, но не поддался им. Оттого, может быть, и волосы выпадать перестали.
Ласково поглаживая чиновника по плешине, он сказал:
— Терпи, брат. Что поделаешь!
Потом выдернул из цилиндра перо и спрятал за пазуху — на память.
К концу жизни у него собралась дома целая коллекция таких реликвий: они иллюстрировали собой различные страсти, толкающие человека на преступление. Это перо Путилин-младший показывал моему деду, когда тот ночевал у него в поместье. Ломкий иссохший стебелек…
— Да, — сказал Певцов, — мне удалось добиться признания у этого болгарина. Но теперь это уже не имеет значения.
— То есть как? — растерялся Иван Дмитриевич.
Певцов мотнул головой в сторону чулана, где продолжал буйствовать пленный поручик.
— Преступник схвачен, и я могу раскрыть вам мой метод. Зная общую политическую ситуацию в Европе и на Балканах, я тем самым обретаю способность предвидеть отдельные частные события, в которых эта ситуация проявляет самое себя…
На улице было почти совсем темно. Газовый фонарь у подъезда потух, лишь крошечный синий мотылек бессильно трепетал крылышками над горелкой. Погасли окна Преображенской казармы, гвардейцы легли спать без дежурного.
— С Боевым я был абсолютно честен, — рассказывал Певцов. — Я вел себя как джентльмен. Я сказал: «Может быть, вы и не виноваты. Вполне допускаю…» Я объяснил ему, что России нельзя ссориться с Веной сейчас, когда скоро наверняка придется воевать с турками. Трения между нашими державами на руку султану, тогда нам труднее будет протянуть руку помощи болгарским единоверцам. Да, я был с ним откровеннее, чем граф Шувалов с государем. Я сказал: «Хотек уже отправил депешу императору Францу-Иосифу, мы задержали ее на телеграфе, но увы — только до завтрашнего утра. Убийца должен быть найден сегодня, завтра будет поздно. Депеша уйдет в Вену, и последствия ее непредсказуемы…» Я искренне выразил сомнение в том, что князя убил действительно он. Я просто сказал ему: «Если вы, мой друг, и вправду любите свою многострадальную родину, в любом случае долг патриота призывает вас взять вину на себя… Агнцы одесную, — так я ему сказал, — а козлища ошую!»
Иван Дмитриевич грудью навалился на стол, херес переплеснулся через край рюмки.
— И что Боев?
Он знал ответ, но хотел услышать его из уст человека, который скляночку с грибами отвергнет, конечно, а живую душу возьмет и не поморщится.
— Согласился при одном условии.
— Каком?
— Что мы выдадим его за турка.
— Господи! — вырвалось у Ивана Дмитриевича.
— А чему вы, собственно, удивляетесь? Я сам хотел предложить ему такой вариант. Если он виновен, это для него лучший способ сохранить симпатии русской публики к болгарским эмигрантам. Если нет, он получает прекрасную возможность лишний раз убедить общественное мнение в коварстве Стамбула.
— Вы-то сами как думаете: виновен или не виновен?
— Вообще-то я отметил некоторые странности в его поведении. Вот вам пример. Когда мы уже обо всем условились, я ему говорю: «Давайте пришлю вам в камеру вина, чтобы не скучно было. Вы какое предпочитаете, белое или красное?» Он как-то искоса взглянул на меня и говорит: «У нас в Болгарии есть тысяча песен о красном вине. А о белом — только одна. Знаете, как она начинается?» — «Откуда же мне знать!» — отвечаю. Он опять посмотрел на меня и говорит: «О, белое вино, — почему ты не красное?..» Но теперь, после того, как мы схватили этого поручика, я готов снять подозрения с Боева. Теперь его жертва нам не нужна.
— И хватило бы совести принять ее?
Певцов поморщился:
— Совестливый человек может оказаться бессовестным гражданином. Но это дело прошлое, потому и рассказал. Слава Богу, не понадобится. Забудем…
Иван Дмитриевич молчал.
Певцов перелил так и не выпитый им херес обратно в бутылку, затем вместе с рюмками убрал ее в книжный шкаф.
— Вы правы, господин Путилин, праздновать победу рано. Мы ведь еще не знаем, кто стоял за спиной убийцы. Да и обстановка в городе такова, что в ближайшие дни нужно быть готовыми ко всему. Вам известно, кстати, что с сегодняшнего вечера офицеры обоих жандармских дивизионов будут ночевать в казармах?
Месяц назад, в этот же час (только тогда раньше смеркалось) Иван Дмитриевич видел волка, бежавшего по Невскому проспекту. Уже пустынно было, возвращался со службы домой и увидел. Погода стояла мерзейшая, дождь со снегом, прохожих почти нет, но те, что были, тоже заметили и замерли в ужасе, прижимаясь к стенам домов. Однако и жена усомнилась, когда Иван Дмитриевич ей рассказал, и на службе ни один человек не поверил, хотя кивали, поддакивали, охали. По глазам видать было, что не верят. Действительно, откуда взяться волку на главном проспекте столицы? Но вот был же! Занесла нелегкая. И настоящий волк, не собака — хвост волчий, и шкура, и лапы, и желтые просверки в глазах. Он неторопливо трусил по ночному вымершему проспекту, как по лесу, облезлый и для оборотня сильно уж грязный, натуральный волчище. Страшнее всего было видеть, что морда у него веселая, словно не поживы ищет, а забавы.