Страница 11 из 99
— Издали бросить кусок кирпича и убить человека? Навряд ли, — усомнился Иван Дмитриевич.
— Важен факт! Кстати, откуда вам это известно?
— Слух прошел, — уклончиво ответил Иван Дмитриевич, не желая признаваться в том, что утром подслушал разговор Шувалова с австрийским послом.
— Удивительно! Все знают все и даже больше того. Хотеку, например, кто-то сказал, что фон Аренсберга убили мы, жандармы. Он якобы связан был с русскими эмигрантами. Каково?
— А что, действительно был связан?
— И вы тоже! — огорчился Шувалов. — Разумеется, нет. Но не случайно ползут эти слухи, кто-то стремится подорвать влияние нашего корпуса…
Сидя у стены, как проситель, с котелком на скромно, по-девичьи сдвинутых коленях, Иван Дмитриевич слушал, поддакивал, а на языке вертелся вопрос: кто следил за домом князя? Певцов об этом говорить отказался, и невольно возникало чувство, что он сел за один стол с игроками, которые заранее распределили между собой выигрыш и проигрыш.
— Хотек ведет себя вызывающе, — говорил Шувалов. — Мне он не доверяет и требует поручить расследование представителю австрийской жандармерии. Но этого не допускает честь России…
— Правильно, ваше сиятельство! — горячо одобрил Иван Дмитриевич.
Честь России никогда не была предметом его насущных забот, однако нахальство австрийского посла заставило ощутить себя гражданином великой державы, чье место в мире и чья гордость зависят, оказывается, не только от мудрости канцлера Горчакова или боевых качеств гогенбрюковской винтовки, но и от того, хорошо ли он, Иван Дмитриевич Путилин, делает свое дело.
— И это не все, — пожаловался Шувалов. — Хотек предъявил еще два требования: поставить вне закона деятельность «Славянского комитета» и в знак траура приспустить флаг на Петропавловской крепости. При отказе намекал на возможность разрыва дипломатических отношений.
— Чем это грозит? — обеспокоился Иван Дмитриевич.
— Пока трудно сказать. Но в Вене есть круги, готовые использовать инцидент в Миллионной как предлог для антирусской кампании. Ситуация такова, что достаточно бросить камешек. Вслед за ним низринется лавина.
Как всегда в минуты волнения, Иван Дмитриевич начал заплетать в косицу правую бакенбарду — привычка, от которой его тщательно пыталась отучить жена. Он ничего не понимал. И все-таки мысль о сонетке немного успокаивала. Стоило потянуть за сонетку, и весь этот чудовищный бред расползался, как костюм Арлекина. Такой костюм на домашнем спектакле для избранных демонстрировал актер Лазерштейн. Иван Дмитриевич, будучи еще простым сыскным агентом, проник туда под видом рассыльного из ресторана, выслеживая одного лже-банкрота из купцов. Арлекина играл сам Лазерштейн. По ходу спектакля партнер дернул незаметно ниточку в его ярком платье, и весь костюм, виртуозно сметанный единственной ниткой, вдруг развалился на куски, под рукоплескания приятелей среди вороха разноцветного тряпья остался стоять тощий, как скелет, веселый Лазерштейн в одних панталонах.
Вокруг преступления в Миллионной и Певцов, и Шувалов, и Хотек громоздили черт-те что и сами пугались эха собственных подозрений. В Петербурге эхо, как нигде. Но стоило потянуть за сонетку, и все расползалось. Дело было просто. Иван Дмитриевич мрачно теребил косичку, сплетенную из правой бакенбарды. Какие, к черту, заговорщики! Хотелось подойти к окну, рвануть раму и крикнуть на всю Фонтанку, на весь город: «А дело-то просто!»
— Может быть, я слишком устал за сегодняшний день. — Шувалов страдальчески потер пальцами виски. — Но мне кажется, что слухи о смерти князя начали распространяться еще до того, как он был убит.
Выйдя от Шувалова, Иван Дмитриевич ощутил смертельную усталость. Чтобы отвлечься, нужно было немедленно выпить водки. Он завернул в ближайший трактир, сел за столик, и тут же, узнав начальника сыскной полиции, хозяин заведения сам подскочил к почетному гостю вместо полового.
— Рюмку водки и грибочков соленых, — коротко распорядился Иван Дмитриевич, глядя на изображенную над стойкой пухлогрудую Цереру с рогом изобилия. Она веером рассыпала перед собой какие-то экзотические плоды, которые никогда не водились в этом третьеразрядном трактире, где самым большим деликатесом почитался моченый горошек. Церера зазывно улыбалась посетителям, каждая грудь у нее была весом, наверное, фунтов по шести.
На стоявшем в углу бильярде игроки и двух шаров разыграть не успели, как заказ уже был доставлен.
— Что, Иван Дмитрич, притомились? — участливо спросил трактирщик, сгружая на столик соленые грибочки, из уважения к гостю положенные в фарфоровую сахарницу. — Ну да Бог милостив. Сыщете злодеев, так австрийский император вас орденом пожалует.
— И ты знаешь? — печально поглядел на него Иван Дмитриевич.
— Мы не хуже других. Как все, так и мы.
— И про свинью слыхал?
— То уж сегодня. А что князя ухлопали, это я еще вчера знал.
— Что-о? — поразился Иван Дмитриевич.
— У нас место бойкое, я все новости первый узнаю, — похвалился трактирщик. — Ну, после вас, конечно.
— Ты чего мелешь? Как так вчера? Сегодня ночью его убили.
— Я политику понимаю, — согласился трактирщик. — Пущай народ думает, что сегодня. А то языки чесать станут: полиция, мол, спит, мышей не гоняет…
— Погоди. Кто ж тебе сказал, что вчера?
— Так вечером сидели двое, промеж себя толковали. Вон там, в углу. Я и подслушал. Каюк, говорят, князю Анцбурху.
— Вчера вечером? — беспомощно переспросил Иван Дмитриевич.
— От меня, Иван Дмитрич, ни одна душа не узнает. Молчок! Я политику понимаю! Но уж вы когда орден получите, на банкет милости прошу к нам. Во всю залу столы накрою. У меня стерлядки камские, вина прямо из Франции, в бутылках выписываем, — вдохновение врал трактирщик.
Иван Дмитриевич опрокинул стопку, задумчиво подцепил вилкой грибочек.
Шувалов сказал, что слухи о смерти князя поползли раньше самой смерти. Теперь это предположение вовсе не казалось бредовым, но в итоге наплывал совсем уж невыносимый бред. Что же получается? Князь играл в карты и пил вино в Яхт-клубе, ехал на извозчике, ложился спать, а сам уже был мертв, и многие в городе об этом знали.
Еще днем доверенный агент Константинов разыскал того извозчика, который ночью отвозил князя домой. Выяснилось, что от клуба отъехали в три часа утра, в Миллионную прибыли чуть не к четырем, потому что лошадь была сама не своя, упрямилась, ржала, будто пугалась чего-то, вот и добирались целый час.
Выходит, и лошадь догадывалась, что везет мертвеца?
И все-таки в заговорщиков Иван Дмитриевич по-прежнему не верил. Раб опыта, он знал, что хитросплетения обычной жизни сложнее любой интриги, а случайность и страсть — самые коварные заговорщики.
— Сколько с меня? — спросил он.
— Нисколь. Орден получите, отпразднуем. Тогда заодно и посчитаемся.
— Нисколь так нисколь. — Иван Дмитриевич уважал малую экономию. — А хороши у тебя груздочки.
— Я вам их сейчас в скляночку наложу, — обрадовался трактирщик. — Домой придете, покушаете.
Певцов, конечно, этого бы не одобрил. Взятка, дескать. Ну и что? Взятка взятке рознь. Иван Дмитриевич, например, имел мужество принять хабар от купца Федосова, растлителя малолетних, а потом все равно поступил с ним, как того требуют долг и совесть. Полученные же деньги пожертвовал на воспитательный дом. Это жандармы, белая кость, носятся со своей невинностью как с писаной торбой. Принимая грибочки, Иван Дмитриевич как бы устанавливал между собой и трактирщиком некую связь, которая впоследствии им обоим могла пригодиться. И что из этого? Какой вред государству? Лишь слабосильное, но уверенное в своей правоте государство видит угрозу себе во всякой личной связи должностного лица. Россия, слава Богу, не такова.
Выпив от расстройства сил рюмку, Иван Дмитриевич подошел к бильярду и помутневшим взором уставился на зеленое поле. Один из игроков ткнул кием, каменный шар, перескочив через борт, с грохотом рухнул на пол. Иван Дмитриевич подобрал его, положил обратно на суконную лужайку. Шар покатился важно, медленно. Он словно бы вернулся сюда из другой жизни, и теперь ему, ступившему за роковую черту, вся тутошняя стукотня казалась суетным и бессмысленным делом. Глядя на этот шар, Иван Дмитриевич представил, как Стрекалова, обретя после обморока новое бытие, с недоумением озирает обстановку прежнего существования: пуфик, скрещенные сабли, кенар в клетке, прутик в банке с вареньем. Кто обмирает, тот заживо на небесах бывает, и прутик не для них. Для чего ей быть здесь? Она одевается, выходит из дому. Подзывает извозчика, едет. Куда? В Миллионную, само собой. Ведь камердинер князя — свой человек. Неужто не впустит бывшую хозяйку?