Страница 532 из 545
Но вернемся к событиям начала декабря.
В те дни по-настоящему детективная история раскручивается с многострадальным романом Василия Гроссмана "Жизнь и судьба". Написанная еще в конце 50-х, эта книга являла собой образец редкого для советской литературы произведения, где война была показана с максимальной достоверностью (в отличие от книг того же С. Днепрова-Цвигуна, к примеру). Именно поэтому ее публикация в Советском Союзе и стала невозможной: когда автор отдал рукопись в журнал "Знамя" для последующей публикации, его главный редактор Кожевников так перепугался, что донес на автора в КГБ. В итоге рукопись изъяли. К счастью, незадолго до обыска один экземпляр романа Гроссман отдал писателю Семену Липкину и тот спрятал его в доме своего брата-математика. Там книга и пролежала до конца 74-го, после чего Липкин решил — пора. Он обратился к писателю Владимиру Войновичу с просьбой помочь опубликовать "Жизнь и судьбу" за рубежом. Тот согласился. За рукописью была отправлена Инна Лиснянская, которая и доставила книгу к Войновичу. Тот решил для облегчения переправки сфотографировать машинопись. И вновь в качестве курьера была отправлена Лиснянская. Эта поездка во многом смахивала на киношный детектив.
Вспоминает С. Липкин: "Надо было на лифте подняться на пятый (или на седьмой) этаж. У лифта стояли двое мужчин. Они показались Инне Львовне подозрительными. Они вошли в лифт вместе с ней и стали по обе стороны от нее. Когда лифт поднялся на нужный этаж, эти двое вышли вместе с ней. Инну Львовну охватил страх. Она позвонила, дверь открыла незнакомая женщина, сказала: "Вы принесли продукты. Спасибо" — и закрыла дверь. Инна Львовна спустилась в лифте, а вместе с нею и те двое.
Вернувшись, Инна Львовна рассказала о происшествии Войновичу. Многоопытный Владимир Николаевич ее успокоил:
— Если следили, то не за тобой. Возможно, за этой квартирой ведется наблюдение. Вот теперь-то тебя, наверное, взяли на заметку.
Первая попытка оказалась неудачной. Фото получилось плохое. Но Войнович был, как всегда, настойчив. Попытку повторил. Позднее я узнал, что он прибег к помощи Е. Боннэр и А. Сахарова. Фотопленка отправилась за рубеж…"
В среду, 4 декабря, Леонид Брежнев летит с официальным визитом в Париж. Там ему предстоит знакомство с новым президентом Франции Валери Жискар д'Эстеном, заступившим на этот пост сразу после кончины Жоржа Помпиду. Советскому гостю отвели роскошные апартаменты в замке Рамбуйе, причем поселили его в комнате бывшего короля Франции Франциска I.
На следующий после приезда день с утра Брежнев принял участие в завтраке (на нем присутствовали всего лишь 8 человек), а в 17.30 ему предстояла встреча с президентом. Однако около трех дня д'Эстену доставили от Брежнева послание, в котором тот просил его перенести встречу на 18 часов. Причем никаких объяснений по этому поводу Брежнев не давал. Президент согласился. Но спустя час от гостя приходит новая депеша: на этот раз с просьбой перенести беседу на 18.30. "Что за ерунда?" — выругался про себя президент, который никак не может врубиться, что происходит. Кто-то из помощников высказывает предположение, что Брежнев занемог (так оно и было), но д'Эстен этому не верит — ведь утром генсек выглядел вполне нормально. Значит, здесь таится какая-то интрига. Как пишет сам президент в своих мемуарах, "если произойдет утечка информации, тогда легко предсказать комментарии: "Брежнев заставляет ждать. Жискара! Никогда он не позволил бы себе такого отношения к де Голлю! Он явно хочет показать, какая между ними разница". Я передаю через генерального секретаря Елисейского дворца свой ответ: если мы хотим, чтобы у нас было достаточно времени для переговоров, откладывать их начало крайне нежелательно. Я буду ждать господина Брежнева в 18 часов в условленном месте…
Я поджидаю Брежнева на пороге. Теплая встреча. Он обеими руками берет мою руку и трясет ее, обернувшись к переводчику. Он выражает свою радость по поводу нашей встречи, уверенность в том, что "мы сможем хорошо поработать на благо советско-французского сотрудничества".
Через какое-то время я вижу, с каким усилием он произносит слова. Когда его губы двигаются, мне кажется, я слышу постукивание размякших костей, словно его челюсти плавают в жидкости. Нам подают чай. Он просит воды. Его ответы носят общий характер, скорее банальны, но звучат справедливо. Я понимаю, что он предпочитает не выходить за рамки знакомых ему тем. Он сожалеет об уходе Никсона…
Дикция Брежнева становится все менее разборчивой. Все то же постукивание костяшек. Мы говорим уже пятьдесят минут. Я это отмечаю по своим часам, съехавшим на запястье. Однако если вычесть время, затраченное на перевод, то беседа длится вдвое меньше. Внезапно Леонид Брежнев встает — в дальнейшем я еще не раз столкнусь с этой его манерой — и тотчас же направляется к выходу. Он что-то говорит переводчику, вероятно, просит открыть дверь и предупредить адъютанта, который, как я догадываюсь, находится где-то совсем рядом. Как только Брежнев делает первый шаг, он перестает замечать присутствие других людей. Главное — контролировать направление движения.
— Мне нужно отдохнуть, — говорит он, расставаясь со мной, — вчера во время перелета было очень ветрено. Мы ведь еще увидимся за обедом…"
Визит Брежнева во Францию продлится до субботы 7 декабря. Аккурат в тот же день заболел мой отец — простудился на работе. Вообще простуда — профессиональное заболевание автослесарей, которые часами не вылезают из автомобильных ям с их сквозняками. Мой отец не был исключением из правил, однако он всегда старался переносить свои заболевания на ногах. А в том декабре он впервые на моей памяти свалился с температурой в постель (видимо, этим мне те дни и запомнились). Помню, я вернулся из школы, увидел отца, лежащим в кровати с градусником под мышкой, и несказанно удивился. Я-то привык видеть его вечным живчиком, все время куда-то спешащим.
И еще те декабрьские дни в моей памяти ассоциируются с пластинкой фирмы "Балкантон" под названием "Глобус", на которой были собраны лучшие песни западных исполнителей последних двух лет. Среди звучащих на виниле артистов были: "Роллинг Стоунз", АББА, а также "Мидл оф зе роуд", "Статус-кво", Сони и Чер и др. Этот диск я впервые услышал аккурат в самом начале декабря, будучи на дне рождения у своего одноклассника Сергея Злобина. Помню, кроме меня, именинник пригласил к себе на Казаковку, 25 еще нескольких наших одноклассников, среди которых были и девчонки. Одна из них и принесла этот "винил", с гордостью сообщив, что купила его по счастливой случайности (поскольку наша родная фирма грамзаписи "Мелодия" никогда не отличалась оперативностью, ей приходилось приобретать подобные сборники свежих хитов у своих партнеров по соцлагерю). Лично меня больше всего из услышанных хитов потрясла песня "Энджи" в исполнении "Роллингов", которую мы ставили чаще других, поскольку длилась она нескончаемо долго и под нее можно было лишний раз станцевать с понравившейся девушкой медленный танец. Кстати, сам я тогда оконфузился: слишком плотно прижался к партнерше, и мое пробудившееся естество ввергло ее в такую краску, что это стало заметно всем присутствующим. А было-то нам в ту пору по 12–13 лет.
И все же главные мои помыслы в те дни были заняты другим — я впервые встал на коньки. Будучи вот уже несколько лет помешанным на хоккее, я, к своему стыду, до сих пор не умел кататься на коньках. И это при том, что буквально в десяти минутах ходьбы от моего дома, на территории Института физкультуры ("физтика", как мы его называли), существовал прекрасный каток, который летом служил футбольным полем. И кто знает, сколь долго я бы не умел кататься на коньках, если бы не Суперсерия-74, которую я не отрываясь наблюдал на голубом экране. Чуть ли не на следующий день после ее завершения я стал одолевать родителей слезными мольбами выделить мне из семейного бюджета деньги на коньки, пускай даже самые завалящие. Видимо, последний аргумент и сыграл свою роль — мне разрешили купить "гааги" всего лишь за 14 рублей. Однако моему счастью в тот момент не было предела. В начале декабря я впервые вышел на лед "физтика" на коньках.