Увертюра к смерти

Она постоянно переминалась с ноги на ногу, что делало её очень похожей на пингвина, бродила по сцене и строила гримасы, приводившие всех остальных в замешательство. Вдобавок ко всему у неё начался страшный насморк, и все репетиции сопровождало её хлюпанье.

Джоуслин представлял собой тип актёра-любителя, который учит роль с помощью суфлёра. В отличие от мисс Кампанула, у него в руках вообще не было текста, так как текст был безвозвратно утерян им сразу же после первой репетиции. Эсквайр говорил, что это не страшно, что он уже выучил свою роль. Но это была не правда. Он едва ли составил себе о ней самое общее представление. Когда он произносил свои реплики, это напоминало Дине церковную службу, так как эсквайр был вынужден повторять каждую свою фразу после ректора, как отклик. Однако, несмотря на этот недостаток, у эсквайра было инстинктивное театральное чувство. Он не ёрзал и не жестикулировал, чем выигрывал на фоне доктора Темплетта, который носился по сцене, как оса.

Мисс Прентайс также не знала своей роли, но она была искусной обманщицей. В одной сцене спектакля ей приходилось довольно долго держать перед собой раскрытую газету. Дина обнаружила, что мисс Прентайс приколола несколько листочков со своими репликами на “Тайме”. Другие листочки мисс Прентайс разложила по всей сцене. Когда же, несмотря на все эти манёвры, мисс Прентайс останавливалась, не помня своих реплик, она устремляла чуть укоряющий взгляд на того, чья реплика была следующей, так что все думали, что виноват её партнёр.

Миссис Росс выучила свою роль. Она говорила чистым, сильным голосом, следовала всем советам Дины и всегда была в хорошем настроении и очень любезна. Если возникала какая-либо проблема, миссис Росс всегда первой придумывала, как её решить. Она принесла в ратушу свои диванные подушки, стаканы для коктейля и столик для бриджа. Дина становилась все более и более зависимой от миссис Росс с её “ручным реквизитом” и всякими другими мелочами. Но, несмотря на все это. Дина не любила миссис Росс, а её взрывы смеха в ответ на прискорбное фиглярство доктора Темплетта крайне раздражали Дину. Из-за слишком решительной неприязни, с которой обе престарелые мисс встречали любой поступок миссис Росс, Дине пришлось сделать ей несколько дружеских жестов, о которых она потом сожалела. Она увидела, с чувством, похожим на ужас, что её отец незаметно для себя стал жертвой очарования миссис Росс и её внезапного интереса к церкви. Это больше, чем какой-либо другой из её поступков, воспламенило Идрис Кампанула и Элеонору Прентайс. Дина чувствовала, что её репетиции были насквозь пропитаны все нараставшим антагонизмом. В довершение всех бед было очевидно, что отношение эсквайра к миссис Росс, выражавшееся в старомодном озорстве, до крайности раздражало Генри и обеих леди.

Генри выучил свою роль и играл хорошо. Из всего состава исполнителей только они с Диной вели себя как члены единой труппы. Остальные едва ли обращали внимание друг на друга и воспринимали свои роли как самые важные во всем спектакле.

Борьба за музыку продолжалась три недели. Мисс Прентайс и мисс Кампанула, вместе и по отдельности, притворялись альтруистками и обвиняли друг друга в эгоизме, дулись, отрицали малейшее желание играть на рояле, отказывались от своих ролей, затем смягчались и заново предлагали свои услуги. В конце концов Дина, при моральной поддержке своего отца, воспользовалась моментом, когда мисс Кампанула в очередной раз сказала, что у неё нет желания играть на инструменте с пятью сломанными клавишами в верхнем регистре и шестью — в басах.

— Хорошо, мисс Кампанула, — сказала Дина, — мы поступим так. Мисс Прентайс любезно предложила свои услуги, и я назначаю её пианисткой. Так как вы имеете дополнительные обязанности, связанные с оформлением фасада здания, это будет самым лучшим решением.

После этого мисс Кампанула едва ли была вежлива с кем-либо, кроме ректора и эсквайра.

За пять дней до представления у мисс Прентайс начал нарывать указательный палец на левой руке. Все это заметили. Мисс Кампанула не упускала возможности подчеркнуть, что в день спектакля состояние пальца может стать гораздо хуже.

— Лучше бы тебе позаботиться о твоём пальце, Элеонора, — говорила она. — Он нарывает и, по-моему, выглядит ужасно. У тебя, должно быть, с кровью не все в порядке.

Мисс Прентайс отрицала это с видом мученицы, но не было никакого сомнения в том, что пальцу становилось все хуже и хуже. За три дня до выступления на нем появилась явно профессионально наложенная повязка, и всем сразу стало ясно, что мисс Прентайс обращалась к доктору Темплетту. Прошёл слух, что мисс Кампанула каждое утро после завтрака исполняет на рояле прелюдию Рахманинова.

Дина имела личную беседу с доктором Темплеттом.

— Что у мисс Прентайс с пальцем? Сможет ли она играть на рояле?

— Я сказал ей, что лучше отказаться от этой идеи, — ответил он. — У неё большой нарыв, и при этом очень болезненный. Если она попробует воспользоваться этим пальцем, что вовсе нежелательно, боль будет просто адская.

— Что она на это ответила? Доктор Темплетт усмехнулся.

— Она сказала, что её слушатели не будут разочарованы и что она может перестроить последовательность использования пальцев в пьесе. Это ведь, как обычно, будет “Венецианская сюита”?

— Да, — мрачно сказала Дина. — “Рассвет” и “На канале” для увертюры и “Ноктюрн” для антракта. Она никогда не уступит.

— Селия говорит, что готова поспорить: старая Идрис положила яд в перчатку своей подруги, как Лукреция Борджиа, — произнёс доктор Темплетт и добавил:

— О, Господи, мне не следовало говорить так! Это опять сыграет против меня.

— Я никому не передам ваших слов, — сказала Дина. Она поговорила с мисс Прентайс, предложив ей отказаться от игры на рояле.

— Дина, дорогая, ты очень внимательна, — ответила мисс Прентайс с улыбкой святоши. — Но я сделаю все от меня зависящее. Ты можешь рассчитывать на меня.

— Но ваш палец, мисс Прентайс!

— Мне гораздо лучше, — сказала мисс Прентайс с интонацией, по которой можно было почувствовать, что упоминать её палец было не совсем прилично.

— Мы должны печатать программки. Ваше имя…

— Пожалуйста, дорогая, не беспокойся. Моё имя появится в целости и сохранности. Не стоит ли нам считать этот вопрос решённым и больше к нему не возвращаться?

— Ну хорошо, — смущённо сказала Дина. — Вы совершаете героический поступок.

— Ах, глупости! — игриво ответила Элеонора.

В четверг, двадцать пятого ноября, за два дня до представления, Дина стояла в ратуше, у керосиновой печки, в проходах между рядами и со страхом в сердце готовилась к просмотру начальных сцен, в которых она сама не участвовала. Генеральная репетиция должна была проходить без музыки.

— Как раз чтобы дать моему противному пальцу время прийти в норму, — сказала мисс Прентайс.

Но Генри рассказал Дине, что они с отцом видели, как Элеонора, нечаянно ударив пальцем по стулу, так сильно побледнела, что они даже испугались, как бы она не потеряла сознание.

— Её невозможно остановить, — сказал Генри. — Даже если ей придётся играть басы ногой.

Дина мрачно согласилась.

Она загримировала всех для генеральной репетиции и пыталась создать профессиональную театральную атмосферу в здании, насквозь пропитанном духом церковного прихода. Даже сейчас из-за зеленого занавеса раздавался голос её отца, голос, который мог принадлежать только священнику. Ректор прилежно исполнял свои обязанности.

— Прошу на сцену тех, кто начинает спектакль, — говорил он.

Перед Диной сидели в рядок и хихикали шесть особо привилегированных девушек из Молодёжного общества, которые должны были продавать программки и работать билетёрами во время спектакля. Они с нетерпением ожидали начала генеральной репетиции. В основном их интересовали доктор Темплетт и Генри. Доктор Темплетт понимал это и постоянно выглядывал из-за занавеса. Он настоял на том, чтобы гримироваться самостоятельно, и теперь выглядел так, как будто только что вылез из каминной трубы. Как раз когда Дина собиралась дать сигнал к поднятию занавеса, сбоку опять выглянула его коротко стриженная голова.