Страница 64 из 79
Отец постоянно рядом, а не подозревает, в какой немыслимой дали от него сын! Даже заметив, как повеселел, оживился Колька в тот день, Иван Федорович истолковал это по-своему: «Перебродила в нем дурь, человеком становится!» А он и верно человеком становился, только совсем не таким, каким хотел его видеть отец. Но еще потребуется время, пока спадет пелена с глаз родителя.
К вечеру Колька уже знал, что ему делать. Давно, еще до гимназии, учился с ним в казачьей школе Андрюшка Попов. Отец у него не казак, а мужик зажиточный, имел небольшой клин земли.
На ней и жил, поставив заимку. Кольке доводилось у них бывать в те годы. Люди они добрейшие — и отец и два старших брата Андрюшкиных. Живут на отшибе.
Конечно, война и их не обошла стороной, но Андрюшка и отец, скорее всего, должны быть дома. Отец — по возрасту, а у Андрея с детства левая рука покалечена, потому ни в какую армию его не возьмут. Ехать надо туда, и если нет каких-нибудь непредвиденных помех, то не откажут они Василию Ивановичу, поберегут какое-то время. Сегодня же надо побывать у них непременно.
В ночное на этот раз Колька собрался пораньше. Украдкой прихватил еды и, достигнув своего постоянного становища на краю Цыганского болота, пустил коней, бросил узелок с едой, но с коня не сошел. Увидев своего подопечного, объявил:
— Побудьте здесь с лошадьми, Василий Иванович, а я на разведку сгоняю в одно место.
— Далеко?
— Верст за пятнадцать отсюда. — И, уже отъезжая, добавил: — Часа через два-три вернусь.
Снова оставшись один, поужинал не торопясь Антон, перекурил не раз и многое в уме перебрал. Не верил он, мысли не допускал, что беляки долго продержатся у власти. Пока в Москве большевики, Советская власть будет стоять. Если своими силами не удастся освободить Троицк, Челябинск и другие города, то все равно Восточный фронт неумолимо надвинется и сметет всю эту нечисть.
А пока надо пробираться в Миасс или Златоуст и снова нащупывать подпольные связи. В Челябинске нельзя останавливаться — слишком уж много нежелательных знакомых найдется. А Виктор Иванович почему-то здесь остается. Опасно это и непонятно. О судьбе остальных знакомых, столь круто повернувшейся в последние дни, Антон ничего не знал.
Колька не проездил и трех часов.
— Поехали! — с торжеством в голосе объявил он, соскакивая с седла. — Вы садитесь вот на этого, в седло, а я себе другую поймаю.
Лишь далеко не ранним утром добрался Виктор Иванович до хутора, отдав этой дороге последние силы. По логу, нагнувшись, дотянул он до приречных кустов и свалился в тени на прохладную еще траву. Есть он не хотел. Аппетит давно отступился от него, а силы последние выдохлись. Немилосердно душил кашель. И всякий раз, надсадно отплевываясь, обнаруживал все больше и больше крови.
Но домой не пошел — уберегла привычная осторожность. Нельзя туда соваться до ночи. Хорошо бы кого-нибудь из своих увидеть да тихонечко позвать. Так они в поле все, наверно. А матери нечего на улице делать, разве что уток пойдет покормить на берег. Отлежавшись немного, стал все чаще на свои ворота поглядывать. И первого возле двора увидел своего зятя немилого.
Соскочив с коня, Родион почти бегом кинулся в калитку. С четверть часа обследовал он немудрящее данинское жилье. Потом выскочил недовольный, поднялся на стремя и, горяча красивого серого коня, пустил его на бродовскую дорогу. Видно, родителей да жену молодую решил навестить. Узнал Виктор Иванович этого коня и понял, что именно Родион ловил его под Солодянской горой.
После «черного четверга» все хуторяне вернулись из города со страшными вестями. Собрав воедино слухи, докатившиеся грозным раскатом от событий восемнадцатого июня, прикинули потери. Выходило, что из тридцати ушедших почти половина оказались либо ранеными, либо убитыми. А всех раненых и не успевших отойти с армией беляки загнали в тюрьму да в застенки на Меновом дворе. Притих задавленный такими вестями хутор.
Но работали все, как проклятые. Надо было все за себя переделать и за выбывших. Да еще горе утопить в рабочем поту. Пора стояла самая сенокосная — только коси да на другой же день убирай. Порядки, законы — все вернулось прежнее. А в станице Бродовской так и не бывало Советской власти. Правили там те же самые атаманы — станичный и поселковый.
Удержались они там даже после марта, когда разогнали из-под Троицка все казачьи отряды и сам Дутов бежал через хутор Лебедевский. Зато теперь приказ Дутова о сплошной мобилизации «от мала до велика» выполнялся без митингов, и собраний. В станицах замели казаков и иногородних, не оставили в покое и мужичьи села да хутора. В августе мобилизация пошла по второму заходу.
Каких-нибудь лет семь назад, подвыпив, Макар мог пуститься в лихой пляс. Теперь отплясал свое. Ходил он, слегка прихрамывая. А левая рука сохнуть начала. Кисть-то работала еще, но поднять что-либо, потянуть хорошенько не мог он, потому вся тяжелая мужская работа на Дарью легла. Да и почти все бабьи дела ей же доставались. Правда, Зинка с Федькой уже помогали и Катя за все бралась.
В знойный августовский день Макар выехал с семьей в поле рожь убирать. Сам он косил на самосброске, а все остальные вязали снопы. Одна четырехлетняя Патька осталась хозяйничать на полевом стане, да Лыска там же для охраны оставлен был. Дома девчонку не бросишь, а тут все-таки поближе доглядеть-то ее.
Катерина, отягощенная большим животом, через силу кланялась за ро́звязью, вязала сноп и опять тянулась к новой кучке золотистой подкошенной ржи. Старенькая просторная кофта давно пропиталась потом и покрылась пылью. В глазах все чаще мутился свет. Она старалась изо всех сил, но с болью видела, что отстает даже от Зинки с Федькой. А в прошлогоднюю жатву и Дарья едва за ней поспевала.
Федька время от времени заскакивал на ее рядок, вязал два-три снопа и снова перебегал на свой, потому как и сам отставал — силенки-то не окрепли еще. Дарья оставляла Катю с Патькой дома, да не согласилась она там остаться. Здесь все-таки с народом, а дома, коли что случится, кто ей поможет? А похоже на то, что скоро должно случиться. Срок-то уже прошел.
Силы, порою казалось, покидали ее. Седые волосы прядями выбивались из-под клетчатого платка, прилипали к потному лицу, но она не замечала этого. Хотелось еще хоть сноп связать. Ведь работать-то на двоих теперь надо, не на чужой же горб садиться с дитем! А защитника и опоры семейной нет и никогда уж не будет.
Видела Катя, что отстала от всех, и это ее угнетало, тянуло изо всех сил вперед, но не раз ужасной болью пересекало поясницу, делалось темно в глазах, потом боль отступалась, и снова вязальщица бралась за свое дело, считая, что до главного еще далеко и незачем зря распускаться. Связав очередной сноп, она подошла к следующей кучке ржи и, только начав нагибаться к ней, почувствовала, как полоснуло по низу живота.
Свалившись на золотистую розвязь, на какое-то время она потеряла сознание. Очнулась будто в бреду, но вскоре опять прострелила ее еще более ужасная, нестерпимая боль. Катя успела истошно крикнуть. Федька, будучи ближе всех, оглянулся и, увидев издали распластанную на розвязи Катю и не догадываясь, что там произошло, бросился к ней по жнивью.
Не успев добежать до нее несколько саженей, услышал Федька крик, не похожий на человеческий, а потом увидел в голых ногах у нее кроваво-красное месиво, остановился, вытаращил глаза и бешено заорал:
— Ма-ама!!
Дарья во весь дух неслась уже туда, крича на бегу:
— Уходи! Уходи оттуда, паршивец! Не твое это дело. Зови отца скорейши!
Все это случилось невдалеке от стана. Федька понесся по закошенному кругу навстречу машине, стрекотавшей за поворотом. А сзади, от стана, послышался жуткий, утробный вой Лыски. Следом и Патька вроде бы заревела.
— Тятя-а! — закричал еще издали Федька, подбегая к отцу. — Подъезжай вон туда скорейши, где мама.