Страница 20 из 64
Торопливо шагая по проезжей улице, вспомнила когда-то слышанное:
«Эк ведь куда черти занесли дурочку! — ворчала она про себя. — Да как ж эт я сразу-то не догадалась? Ну прям чуток в «работницы» не нанялась. Вот где монастырь-то женский!»
Она давно знала, что в городе много кабаков и домов терпимости. Есть они на Амуре и в Кузнецовской слободке, а тут, в Форштадте, и вовсе должно быть их много, потому как и казармы рядом, и Меновой двор недалеко, но обо всем этом она подумала только теперь и только теперь заметила, что идет обратной дорогой в сторону своей избушки, хотя делать ей там нечего.
Приближаясь к перекрестку, она решила свернуть на улицу Льва Толстого и в богатых домах поискать заказов. И тут обогнала ее подвода, проехав так близко, что кряслина розвальней шоркнула ее по левому валенку. Возница в санях, отворотясь от встречного колючего ветерка, прикрывался высоким воротником зипуна и ничего впереди не видел, зато назад был у него полный обзор.
Катерина еще не успела повернуть на тротуар по Толстовской, а возница, уже переехав улицу, вдруг натянул вожжи и, поворачивая коня, закричал сполошно:
— Эй, эй ты! Н-ну, барышня, постой-ка! Погоди-ка мине.
Похолодев от недоброго предчувствия, Катерина остановилась на углу тротуара. Мужик, путаясь в большом зипуне, надетом на дубленый полушубок, развернул подводу и остановился у самого угла тротуара.
— Здравствуешь, Катя! — хрипловато поприветствовал мужик, покашлял натужно и, смахнув рукавицей куржак с реденьких темных усов и такой же квелой бороденки, вперился в нее тоскливым взглядом.
Ничего не поймет Катерина. Сидит в санях мужик, не старый вроде бы и на молодого не похож. Баранья шапка на нем, щеки ввалились, а скулы торчат угласто, будто и кожей-то не прикрыты они, словно голые мослы выпирают. А нос у него вроде бы не тем концом пришит…
— Не признаешь ты мине, Катя, вижу, не признаешь, — разочарованно молвил мужик и, снова покашляв, сплюнул в снег. — А я вот, как глянул, так и признал тибе сразу, хоть и ты уж теперь не такая стала.
Катерина глядела на него во все глаза и не знала, как держаться с ним и что говорить — бояться этой встречи или радоваться.
— Ну, коль не признала, стал быть, поживу еще.
— Да кто ж ты? — весело вырвалось у Катерины, потому как где-то далеко в глубинах мозга догадка уже созрела.
— Да ну Ванька же я, Иван Шлыков…
— Ва-аня! — воскликнула Катерина и, легко перескочив с тротуара к саням, выдернула из варежки руку и протянула Ивану. Тот тоже скинул рукавицу и костлявыми пальцами до боли тиснул ее руку.
— Здравствуешь, Ваня! — говорила она, встряхнув надавленную руку и толкая ее в теплую варежку. — Гляди-ка ты, вышло-то как. А я ведь и не знала: живой ли ты, нет ли.
— Да я и сам давно уж похоронил сибе, а в запрошлом годе Рослов Макар с тятей барсука поймали, я его съел. Вот и пошел. Сала-то барсучья, она ведь шибко пользительная от чахотки. А ноничка по осени я сам еще одного выкопал. Теперь вот ем. В поле всю лету пособлял своим… Гришка-то наш, помнишь небось, какой богатырь был, да вот нету его, а я живой.
— Как — нету? — не удержалась от вопроса Катерина.
— Дак ведь в солдатах он был, прям с самых первых ден. С Василием Рословым ушли они. Тама вот на войне их обоих и порешили.
Над веками у Катерины косматые сумерки повисли при ясном дне, но успела возразить:
— А слух доходил, будто без вести они пропали?..
— Х-хе, без вести, — горько скривился Иван. — Как раз была такая бумага, кажись, в октябре, да вскоре потом другая пришла… В ей так и прописано, что побитые они. Сперва-то, видать, не разобрались тама начальники, либо не нашли их, побитых.
Подкосились у Катерины судорожно дрогнувшие ноги — свалилась на солому в сани.
— Катя! Катя! — встревожился Иван, не зная, что делать, и тряся ее за плечо. — Чего ты? Их тама вон сколь убивают ноничка, на всех и тоски не хватит.
Он уже стал оглядываться по сторонам — не позвать ли кого на помощь. Но Катерина открыла глаза, и тут же они стали заполняться слезами.
— Чего это с тобой, Катя, аль нездорова ты? Я тибе отвезу на квартеру. Ты где живешь-то?
Словно опомнившись, Катерина приподнялась на локте и, подавляя рыдания, горячо заговорила:
— Нет, Ванюша, никуда меня отвозить не надоть. Ты куда едешь-то?
— Да в колесные ряды заезжал — тележонка совсем развалилась у нас, — заказ тама сделал. К вечеру завтра приехать велели… Потом на Меновой двор сгонял. Теперь вот домой наладилси. Чего мине тута до завтрашнего вечера торчать?
— Ну, коль так, прокачусь я с тобой до Гимназической улицы, — согласилась Катерина, умащиваясь поудобнее возле него в соломе. — Не живу я здесь, Ваня. Проездом тут оказалась.
— А где ж ты живешь-то? — бесхитростно спросил Иван, трогая коня.
— Далеко я живу, за Самарой, в деревне. Да вот в Кургане побывать довелось, а теперь назад пробираюсь.
— Эт зачем же тебе в Курган-то понадобилось? — поинтересовался Иван и, как бы между прочим, добавил: — Не замужем ты еще?
— Да какое мне теперь замужество! А только ты не спрашивай ни об чем, Ваня, потому как ничего я сказать не могу, — снова прослезилась Катерина. — И прошу тебя Христом-богом, ни единой душе об нашей встрече не сказывай!
Иван осекся с вертевшимся на языке вопросом, однако ж не утерпел с другим:
— Эт отчего же такая тайность?
— Да какой же ты недогадливый-то, Ваня! Ведь слыхал, небось, что искали меня, как беглую каторжанку?
— Как не слыхать…
— Дак вот уж два с половиной года с тех пор миновало — попритихли все, успокоились. А скажи ты хоть одному человеку — ну, матери своей либо отцу — на другой же день весь хутор узнает. Там до наших дойдет, в Бродовскую, как пожар, перекинется. И взбаламутишь всех, снова искать примутся… Найти-то, скорей всего, не найдут, а мама небось умом рехнется. Понял?
— Да-а-а, — глубоко вздохнул и по-стариковски растянул Иван. Он лишь теперь, собрав в памяти все прежние слухи, сообразил что к чему. — Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу — так сказывают? Видал я, твою мать надысь. Волосы у ей из-под платка белейши вот этого городского снегу сверкают… А так, ничего, бодрая еще баба.
— А тятя-то каков?
— Да такой же, как был. Ничего ему не делается… А ведь я тибе, Катя, годов шесть либо семь не видал. Как захворал, так и не видал с тех пор. Совсем ведь помирал я тогда. А ты молоденькой девчонкой была, помню. Теперь уж вон, как у матери, в волосах-то у тибе засеребрило… А признал сразу. Прям, как глянул, так и признал!..
— На Гимназическую не выезжай, Ваня. Тама вон, да поворота, я вылезу.
— Как велишь, так и сделаю.
Много мыслей промелькнуло в голове у Катерины за эти минуты. От счастливого лета, когда становали на покосе рядом с Рословыми, когда виделись с Василием каждый день, а сердце полнилось восторгами. И свадьба, и постылое житье у Палкиных с ненавистным Кузей в Бродовской, и побег — все промелькнуло вплоть до сегодняшней черной ямы, в какую ухнула от Ивановых слов. Но мысли не стоят на месте — неудержимо идут вперед. И, еще смутно заглянув в завтрашний день, она чутьем начала что-то нащупывать.
— Ваня, — спросила она, выбираясь из розвальней, — а завтра ты один приедешь?
— Один.
— В какое время?
— Дак ведь к вечеру велели, а день теперь с гулькин нос — назад потемну придется ехать.
— Не боишься потемну-то?
— А чего бояться?
— А помнишь, как отца твого волк гнал от города до хутора?
— Да у мине вон вилы есть с собой.
— Поедешь по этой же дороге?
— А другой тута и нету… Ай нет, погоди… От мельниц там по пустырю на Уфимскую попасть можно, да можно и по Московской питомник объехать…
— Нет, нет! Чего уж ты колесить там станешь. Лучше тута вот и проедешь к колесным рядам. Ладноть? И ни одной душе не сказывай обо мне!