Страница 16 из 128
Валька в момент уволокла на залавок чугунок и деревянную чашку, смела тряпкой кожурки со стола в руку, бросила в ведро под лавкой.
— Ну, будет вам кланяться-то, — сказал Виктор Иванович мужикам. Он уже разделся и прошел к столу. — А вы, ребятки, не мешайте нам. Шли бы лучше на улицу: такая там благодать!
Ребятишки, торопясь, начали собираться.
— Пособи, ради бога, Виктор Иванович, — заговорил передний мужик, продолжая, видимо, начатый во дворе разговор. — Пособи, Христов человек, совсем забижают нас казачишки.
— А вы все бывали у своих хозяев? — спросил Виктор Иванович. — Все встречались с владельцами земли? Упрашивали их?
— Как не просить! — загалдели мужики. — Небось не по одному разу кланялись.
— Никак, с самого с покрова́ они нас изводют.
— Заломили такую денежку, хоть в петлю лезь, хоть с земли бежи. А куда бежать-то? Кругом она, матушка земля-то, чужая.
— Выгон им, вишь, тут понадобился либо сенокос. Да врут все, разбойники! Шкуру содрать им с нас надоть, последний армяк спустить.
— Ну, пес их дери, — вдруг заговорил молчавший до сих пор Андрей Гребенков, — пущай бы отобрали всю землю кругом заимки нашей, да хоть бы избушек не трогали. Не бог знает сколь они места занимают. Под ими-то землю не трогали бы, вражьи дети. Куда же мы теперь со стариками, с малыми ребятами?.. Ваших, лебедевских, тоже часто притесняют казаки, так они хоть живут не на ихней земле.
— Жадные, стало быть, казаки, волк их задави! — вклинился в разговор Виктор Иванович. — А вы куда-нибудь жаловались, писали?
— Батюшка ты наш, да как же не жалиться-то? И к атаману к ихнему сколь раз в ноги падали, и в земской управе были, и в суд жалились — везде ихняя правда над нами верх берет. Будто бы царский закон на то есть…
— Есть на то царский закон, — подхватил Виктор Иванович. — А вот мы возьмем да самому царю и напишем прошение, волк его задави.
«Волк его задави» — это такое постоянное присловие у Виктора Ивановича было. В дело и не в дело употреблял он его. И хотя в данном случае присловие относилось прямо к царю, никто не обратил на это внимания.
— Да уж тебе видней, делай, как хошь, Христос тебе на помочь, только спаси нас от разору.
— Валентина, давай бумагу и чернила, — попросил Виктор Иванович. — А бабушка-то где у нас сегодня?
— В лавку, что ль-то, ушла, — сказала Валька и, на ходу обтирая тряпкой руки, вприпрыжку пустилась в горницу.
А Виктор Иванович не торопясь достал кисет, оторвал клочок газеты, свернул цигарку и, чтобы лучше приклеился край газеты, долго водил его между губами, прикусывал зубами, а потом уже, склеив самокрутку и прикурив, склонился над чистым листом бумаги.
Мужики расселись — кто на диван к хозяину, кто на лавку, кто на скамью у печки — и, затаив дыхание, благоговейно уставились на Виктора Ивановича как на спасителя. Но веру в спасение они уже почти потеряли и, прежде чем ехать сюда, долго спорили, стоит ли еще раз расходоваться, зря вести время. И к атаману, и в земельную управу, и в суд ездили мужики не без «подарков». И дарили, и низко кланялись, и умоляли начальников — ничто не помогло. Сюда никаких подарков не привезли, хоть и решили еще раз попытать счастья.
И что он может, этот Виктор Иванович? Ведь никакой не начальник, так, просто грамотный человек. А все-таки, видать, добрый. Принял душевно. Вон как старается думает — морщинки по всему высокому лбу бегут. Давно не стриженные темно-русые волосы закудрявились на кончиках у висков, зачесаны назад. Глаза будто бы усталые, задумчивые, сверху на них чуток наплывают веки. Нос прямой, строгий. А усы… Вот таких усов, пожалуй, ни у одного мужика нет: мягкие, но не пышные, расчесаны надвое, так что виднеется только середина губы, а концы длинными шнурками виснут ниже «салазок». Прямо-таки панские усы. Бородка совсем маленькая, тоже мягкая и темная. Этаким украшеньицем прилепилась на самом выступе узкого подбородка, а под нижней губой все чисто выбрито.
Нет, не похож он на простого мужика. Хоть и одет по-простому, а не похож.
Оторвавшись от письма, Виктор Иванович стал спрашивать у мужиков фамилии. Они отвечали, а тот, что сидел рядом с ним на диване, чернобородый, допытывался:
— Дак ты, стал быть, про нас прописать хошь самому царю-батюшке?
— А что же? Так и пропишу.
— Тогда всю заимку нашу, Зеленую, прописывать надоть. Вся она на казачьей земле стоит, на арендованной. Семнадцать дворов. Всех как есть и сгоняют. А мы вроде бы как ходоки по этому делу.
— Про всех и напишем, волк вас задави, — с хитринкой улыбнулся Виктор Иванович. — А ты помалкивай пока… — Однако не сказал он того, что своей-то фамилии не укажет в бумаге: он только писец, составитель прошения, а ходатаи — они.
Изба рословская — ни с чем не сравнишь больше — доподлинно кипящий в теплую погоду муравейник, особливо по утрам и вечерам, когда все в сборе. Бабам развернуться негде — ворчат они, ругаются на мужиков. А мелочь эта, ребятишки, лучше не попадайся — живо затрещину схлопочешь. И не вздумай пожаловаться кому, хоть родной матери, еще добавит. Потому жмутся они где-нибудь по закоулкам, по углам, с великой предупредительностью во всем уступают старшим и терпеливо ждут, пока те, отзавтракав, уйдут во двор, а после того уж их черед подойдет за стол садиться. Бабы едят последними, в третьем застолье.
Так ведется до весны, до начала полевых работ, а там, когда как придется, лишь бы работников сперва накормить. Поскольку в горячую пору и ребятня не остается без дела, то и за стол можно садиться вместе с большими.
Во дворе — тоже муравейник сущий. Все, какие есть, сани снаряжаются за лесом в Боровое. Да еще мужиков уговорили пятерых. Мосло́в Филипп Акимович на трех лошадях тоже поедет с ними. Всего-то подвод около тридцати наберется — это чтобы разом все остатки заготовленного леса из бора выдернуть по зимнику.
Уж лошадей запрягли, ворота растворили — выезжать собрались. А тут как раз подкатил на карей кобылице Порфирий Федотович Кустищев, вятский мужик. Не первый год наезжал он в эти места, строительными работами промышлял.
— Здорово, мужики! — спрыгнул он с коротких голых саней. У него все было короткое: и полушубок рыжий дубленый — выше колен, и пимы с короткими голенищами, и борода рыжеватая — короткая и широкая, и пальцы — толстые и короткие — утонули в Мироновой руке, когда здоровался, и сам он весь был короткий.
— Чо, слыхал я, дом строить будто бы вы собираетесь?
— Да вот налаживаемся. Лесок последний выхватить надоть успеть… Днями-то дорогу совсем развозит солнышком — скоро конец зимнику.
— Должно быть, плотники вам потребуются али как?
— Потребуются, стал быть. А ты чего, подрядиться, что ль, хошь? — как-то будто с опаской спросил Мирон.
— А как жо, сезон-от подходит. Артелька моя зачем не видишь сюда подкатит. Робить надо, лесок хоть пока шкурить да что да. Опять жо тес готовить, плахи…
— А какого ж вы пса, плотнички Христовы, — вмешался Макар, — Катерине Лишучихе окна-то кривые сработали?
— Х-хе! — засмеялся Порфирий. — Дак ведь это, каки лепешки, таки и окошки. Смекай, золотая голова!
— Лепешки! — передразнил Макар. — Цену-то небось не ошиблись слупили?
— Вот в цене и учитывалось, что мы на ее хлебах жили, пока избу перекатывали. А муженек ейный, сам знаешь, по картишкам все норовит вдарить, из городу месяцами домой носа не кажет. Не до нас Катерине-то было. Да по нам сама-то хоть вовсе не ешь — дело хозяйское, а плотники чтоб накормлены были, по уговору. Вот мы и оставили ей на память эдакую красоту, — снова хохотнул Порфирий.
— Ну вот и свяжись с им, — обозлился Макар, — вот и возьми с его рупь двадцать, коли он сам гривенника не стоит!
— Да пошто ж так-то, Макарушка? — обиделся вдруг Порфирий. — Мы ведь вятские, мы все можем. Отвес да ватерпас не обманут — прямехоньки окошки изладим. Надо — наличники изукрасим, кружева, лучше бабьих, по всему карнизу пустим…