Страница 33 из 40
Рабочий день командира полка начинается приказом из штаба дивизии:
— Подготовить двадцать экипажей на боевое задание…
Двадцать, а то и больше. И если командир может ответить четким коротким «Есть!», то пусть он гордится своим инженером, пусть называет его своим боевым заместителем, и даже профессором по технической части, и спасибо ему говорит.
Но Макеев работает не за спасибо. Он просто чувствует долг. Гражданский. Военный. Партийный. Долг перед Родиной. Перед народом. Перед собой, наконец. Может поэтому он и хороший организатор, способный руководитель, думающий инженер.
Большой, спокойный, неторопливый, он любит постоять перед строем боевых самолетов, полюбоваться трудом подчиненных ему людей. Постоит минуту-другую, посмотрит, кому-то махнет флажком и зашагает. Туда, где без него не управятся. А где — определяет всегда безошибочно. Подойдет, объяснит, покажет, как надо. Нередко снимет тужурку, засучит рукава комбинезона, начнет работать. И радуется больше, чем техник, чем моторист, введенному в строй самолету.
Я никогда не видел, чтобы он суетился, торопился или, больше того, побежал по стоянке. Как-то раз на одной из машин внезапно что-то разладилось, а до вылета оставались минуты. Техник подбежал к инженеру, доложил, что вылет экипажа, очевидно, сорвется. Инженер молча кивнул и пошел, невозмутимо покачивая широченной спиной. Не выдержав, я закричал:
— Побыстрее, Федор Васильевич, побыстрее!
Но он как шел, так и шел: — спокойно, неторопливо. Я промолчал, но в душе немного обиделся: хоть инженер и старше меня по возрасту, но я командир, и меня положено слушать.
Я видел, как Макеев подошел к самолету, как сразу взялся за дело. Прошло 15–20 минут, над командным пунктом взлетела ракета, и эскадрилья ушла на боевое задание. Ушел и тот самолет. Но я еще, как говорят, не остыл и в тактичной форме намекнул инженеру…
Внезапно смутившись, Макеев стал извиняться. Он действительно не слышал меня. Он шел и думал. Схему в уме представил. Пока шел во всем разобрался.
— Иначе ничего бы не сделал, — сказал инженер. — И механик, и техник сразу предлагают свое, как только подойдешь к самолету. Каждый старается сделать доброе дело, а время в обрез. Поэтому думать надо заранее.
Мыслящий человек Макеев. Думает постоянно. О самолетах, о боевой работе. Кажется в большой его голове все время бродят идеи. Как-то раз я рассказал ему о воздушном бое. Фашистов было значительно больше, чем нас. «Мессершмитты» намеревались расчистить небо для своих бомбовозов. Но мы не уступили врагу. После одной из удачных наших атак, строй «Ме-109» распался, фашисты повернули вспять и я попытался настичь и ударить одну из машин. Но я увидел колонну «юнкерсов», идущих к порту, и вынужден был развернуться.
— Успел бы, — сказал я Макееву, — будь у меня скоростенка побольше. И сбить того, за которым погнался, и своевременно вернуться на место. Дело же было в секундах…
Макеев на минуту задумался.
— Много не обещаю, — сказал, но десять-пятнадцать километров добавлю вашему «яку».
И точно, добавил. Мы построили полк. Макеев объяснил экипажам задачу, и сразу закипела работа. Летчики, техники и механики отшлифовали переднюю кромку крыла своих самолетов, отполировали до зеркального блеска, покрыли тончайшим слоем бесцветного лака.
То же самое сделали вскоре на всех самолетах дивизии.
Война есть война, потери машин неизбежны. В жестоких боях гибнут самолеты. На стоянках — пустые места. В полку — «безлошадные» летчики, техники. И это гнетет людей. Слоняясь без дела, одни теряют чувство штурвала, другие — чувство молотка и отвертки. И те и другие вместе теряют моральные силы.
Бывает такое в полках, где инженер незадачливый. У нас «безлошадных» нет. У нас всегда есть самолеты. Если не на каждого летчика, то два на звено обязательно. И техники не бывают без дела. Из «безлошадных» Макеев создал бригаду. Из техников, мотористов, механиков. И держит ее под рукой. Доложили ему, что где-то недалеко лежит самолет (а сколько лежало их на земле севастопольской, новороссийской), он сразу ставит задачу: привезти, отремонтировать, из неисправной машины сделать боеготовую. Бывает, из двух собирают одну. А то и из трех. Бывает, инженер дает такую команду: разобрать на запасные части — все равно пригодится. И люди работают. В сложнейших условиях фронтовой обстановки проявляют смекалку, находчивость, добывают для пилотов машины.
Как-то раз летчики только что сели после воздушного боя, и вдруг команда: как можно быстрее в воздух. Поднялись, можно сказать, своевременно, но могли бы и раньше. Время потеряли при дозарядке оружия. Надо снять с самолета патронные ящики, уложить в них боекомплект, снова поставить на место, заправить ленты в приемники…
— Недоработка моя, командир, — сказал мне Федор Васильевич. — Что-то надо придумать.
И придумал. Снял с разбитых машин патронные ящики, сделал из них запасной комплект. И стало все по-иному. Вернется летчик после воздушного боя, а оружейники уже наготове. Пустые ящики сняли, заполненные боекомплектом поставили, пять минут — и оружие к бою готово.
Никогда не забуду, как дожди расквасили наш аэродром. Ни пройти, ни проехать. А главное — летать нельзя. Самолеты увязли в грязи, при рулежке тяжелые липкие комья, будто булыжники, били в воздушный винт, гнули его.
— Товарищ командир, — сказал инженер Макеев, — я слышал, что колеса в одном из полков мазали маслом. Может попробуем? Но вначале их надо очистить от грязи.
Куда-то поехал. Куда-то послал людей. На стоянке появились бетонные плиты, битум, кирпич. В тот же день самолеты подняли из грязи, поставили на сухие твердые постаменты. Колеса промыли, высушили, смазали отработанным маслом. И полк начал летать.
Прибыл генерал Ермаченков, командующий Военно-Воздушными Силами Черноморского флота, посмотрел, как трудятся люди, и вызвал с других аэродромов командиров и инженеров полков. Прилетели на самолетах По-2 и Ут-2, сели. Генерал провел их по нашей стоянке, сказал:
— Учитесь работать у инженера Макеева.
А меня, когда остались вдвоем, спросил:
— Что ты думаешь делать?
Вопрос весьма неконкретный, но я догадался.
— Представлю инженера к награде.
— Правильно, — сказал Ермаченков.
Четыре ордена получил Макеев за время войны. А сейчас, стоя на плоскости «яка», глядит на меня спокойный, немногословный. Спрашивает:
— Куда, командир?
— На Феодосию, Федор Васильевич, — отвечаю я инженеру. Прикрываем штурмовиков.
Макеев кивает: все, мол, понятно. Говорит:
— Летите. Желаю удачи.
Говорят, море везде одинаково. Во всяком случае, это не относится к Черному морю. Нежное в Голубой бухте у Херсонеса, оно переходит в бирюзу Коктебельской и свинцовый налет Мертвой бухт. Светло-синим смотрится сверху в солнечную погоду Феодосийский залив.
Если бы не острое ежеминутное ощущение, что в мире полыхает небывалая война, если бы слева, справа и позади не виднелись армады двух полков штурмовиков и двух полков истребителей, можно было бы без конца смотреть на эту бесконечную голубизну и синеющие в дымке горы. Сколько я не повидал на своем веку заливов, бухт и морей, световая гамма Черного неповторима.
Мы шли на Феодосию. Я и Алексеев — на «Лавочкиных». Другие — на «яках». Машины превосходные. И вроде бы мы уже привыкли драться над морем, но вряд ли абсолютно все из наших летчиков побороли спрятанное в самые глубины души чувство нервозности. Отчасти их можно было понять.
Одно дело — летчику вести бой над сушей. Если и подобьют, все-таки можно как-нибудь посадить израненную машину или на худой конец выброситься с парашютом и добратся до своих.
Если же собьют над морем, да еще в тылу противника, — здесь все сложнее. Во-первых, неизвестно, когда подойдут, чтобы выручить тебя из беды, катера. Но и противник — не дурак. Его катера могут опередить твои. Да и подбитый сухопутный самолет не посадишь на волны. Такая посадка — это почти наверняка мгновенная гибель: машина уйдет под воду раньше, чем пилот сумеет выбраться из кабины.