Страница 3 из 40
Первые две ночи Ли-2 вылетали с Херсонеса дважды. В темное время я был на старте, в светлое — «на отдыхе», рядом с КП, если, конечно, тот ад, что там творился, можно было хоть в какой-нибудь мере соотнести со словом «отдых».
А люди все прибывали и прибывали: пехотинцы, моряки, артиллеристы. Из последних отрядов, прикрывавших отход войск. Уже тогда было видно, что всех эвакуировать не удастся. Командование это знало. Потому и отдало приказ: группами пробиваться в горы. Всем, за исключением раненых.
Но так уже устроен человек: слабая надежда уйти к своим, на Кавказ, у людей теплилась до последней минуты.
Я хотел отправить на Большую землю оставшихся летчиков: Романенко, Соболева и Мусатова. Но улететь посчастливилось только Мусатову. Романенко погиб при прорыве в горы. Соболев был тяжело ранен. Ему пришлось пройти через плен.
Обстановка же накалялась все больше и больше. Немцы били по аэродрому. Как могли, мы торопились с ремонтом оставшихся истребителей. Наконец на рассвете первого июля они ушли на Кавказ.
Летчики сердечно попрощались со мной. Говорили:
— Ты свое дело сделал. Тебе нужно уходить. Давай затолкаем тебя в фюзеляж. Видишь, что здесь творится!
Но я не мог уйти без приказа! А потом, если Ли-2 появятся, кто же их примет? Одним словом, уходить мне было нельзя.
Наступила ночь, и самолеты уже не пришли. Но, честно говоря, если бы они и появились, то сомневаюсь, что им бы удалось сесть… Артиллерия немцев неистовствовала…
На КП было полно людей. Многие ранены.
Солдаты занимали оборону вокруг аэродрома. Наши капониры превратились в дзоты.
С рассветом над нами появилось около сотни пикирующих бомбардировщиков. Отражать налет было нечем. Все наши доты и капониры были разнесены в прах. Гитлеровцы действовали, как на учениях.
Весь аэродром был буквально перепахан. После бомбардировщиков в дело вновь вступила артиллерия. Казалось, не было ни сантиметра земли, не истерзанного сталью. Один снаряд разорвался на командном пункте, добил раненых.
Едва наступила темнота, я собрал укрывшихся в воронках моряков и солдат, сказал им:
— Нужно срочно готовить взлетную полосу. Не исключена возможность, что придут Ли-2.
Работали ребята с ожесточением. Зарывали воронки. Расчищали от обломков землю. Честно говоря, я не очень-то и надеялся, что моя затея удастся. Но, к моему удивлению, к полуночи взлетная полоса была готова.
Расставили сигнальщиков с фонариками. Стали ждать.
Самолетов не было.
Послал связного на КП — может быть, там есть новости? Связной не вернулся.
Отправил второго. Он принес нерадостные вести: комиссар Михайлов убит, самолетов не будет. Приказано прорываться к партизанам.
Я посмотрел на часы: два тридцать. В это время послышался гул самолета. Снова появилась надежда. Дали ракету. Самолет прошел в высоте и скрылся в сторону моря. Кто это был, мы так и не узнали.
А на окраине аэродрома уже вспыхнул бой. Затрещали автоматы. Трассы разорвали темноту. Политрук Иванов, подчиненный полковника Дзюбы, сходил на разведку. Вернулся встревоженный: на летное поле прорвались немецкие автоматчики.
Забрезжил рассвет. У нас еще оставалось несколько прожекторных установок. В сложившейся ситуации они могли достаться врагу. Понимаем друг друга без слов. Моряки запускают моторы, подводят машины к обрыву. Дают полный газ и выпрыгивают из кабин. Теперь, кажется, все…
Низиной, крадучись, идем к позициям береговой батареи. Вернее, к тому, что от нее осталось. Иванов уверяет: там можно сделать попытку прорваться к своим.
Страшная картина открылась перед нами. Около искалеченных орудий лежали десятки мертвых матросов. Они не отступили ни на шаг.
Спустились к морю.
Наверху, на обрыве, уже шел бой. Около берега море кишело людьми. Многие пытались вплавь уйти от противника.
Решаю организовать людей, сколотить боевую группу. Предлагаю:
— Кто пойдет на прорыв?
Рядом стали моряки. Один, второй, десятый, двадцатый… Образовался небольшой отряд, человек около сорока.
— Ребята! Меня зовут Иваном, — показываю на Иванова, — его Александром. Я буду за командира. Он — за комиссара. Попробуем прорваться на север. Операцию проводим ночью. Сейчас нужно укрыться, сохранить силы для боя…
Немцы начали обстрел берега. Перебежками поднимаемся наверх. Укрываемся за камнями, в воронках. Но снаряды уже рвутся за нашей спиной. Настигают…
Когда наступила темнота, от нашего отряда почти ничего не осталось. Всего несколько человек.
Пошли в сторону Балаклавы, оставляя берег справа километрах в полутора-двух.
Рассвет нас застал в каких-то окопчиках. Измучились мы изрядно. Но прошли, оказывается, не более пяти километров.
Со стороны дороги слышался гул машин.
День отсиделись в окопе. Ночью снова двинулись в путь. Спали по очереди: то я, то Иванов.
Так миновало двое суток.
На рассвете пятого июня я проснулся от боли и криков. На моей руке стоял немец. В мою грудь был направлен автомат…
Обо всем рассказывать долго. Только первый побег не удался. Видел я все: страшный гитлеровский концлагерь, побои, голод…
Бежал снова. В ночь на 15 сентября 1942 года севернее Сталинграда перешел линию фронта…
Иван помолчал, потом добавил:
— Кстати, ты очень выручил меня своей характеристикой… Я понимаю: война есть война. Нужна строжайшая проверка. И меня, естественно, проверяли…
Он улыбнулся:
— Все-таки хорошо, когда в жизни есть друзья.
Я обнял его.
Одиссея капитана Любимова
Война — жестокая стихия. И обстоятельства, которые здесь складываются, порой беспощадны. Особенно для тех, кому выпадает на долю стоять на посту в ситуациях, где гибель человека предрешена почти на все сто процентов.
В первой книге «У самого Черного моря» я рассказывал о том, как был изувечен командир эскадрильи Любимов. Отличный летчик, прекрасный человек. Подбитый в воздушном бою, он приземлился вынужденно, на открытом месте, в степи. Уже на земле фашисты снова атаковали его самолет. Снаряд отрубил летчику левую ногу почти до колена, правую искалечил.
Что же стало с ним дальше?..
Он не хотел и не мог быть страдальцем. Николаю Островскому было не легче. Но не превращал же он жизнь окружающих в ад. Более того, сам не раз оказывался тем, кто поддерживал слабых.
И дело не в примерах. Просто пока билось его сердце, он не мог, хотя бы мысленно, не жить нормальной, полнокровной жизнью человека. Не мог не сражаться, не радоваться, не грустить.
Боль острая, режущая начиналась где-то в верхней половине спины, мгновенно охватывала все тело. Казалось, его рвут раскаленными клещами. Может быть, повернуться — и станет легче? Но повернуться Любимов не мог, как не мог позволить себе и закричать: это была не та боль, которая проходит завтра и послезавтра. А потому нужно было к ней привыкнуть.
И не только привыкнуть — победить.
Любимов ненавидел страдальцев, хотя никогда не оставался безучастен к человеческому горю. Не любил, хотя понимал, что не у каждого человека хватит мужества противостоять боли или той ясной очевидности, что дни твои на земле отмерены уже не годами, а месяцами.
Здесь все зависит даже не от натуры человека, а от его миропонимания.
И вот Любимов вернулся в полк.
Горы просыпались как-то мгновенно. Вот они, еще теплые, в едва посиневшем ореоле. Потом сразу розовые вспышки проходят по вершинам, контрастируются свет и тень, появляются неразличимые ранее оттенки: зеленый, серый, черный, золотой.
В который раз смотрел он на эту игру света, но каждое утро было неповторимым. Вот и сегодня. Багровая вчера на заре вершина сегодня светится почти голубыми тонами.
Но все эти краски не радовали летчика.
Одна мысль не давала ему покоя: увидит ли вновь он небо? Сможет ли он летать?
Продолжение одиссеи Любимова
Любимов не рассказал тогда, по существу, самого главного — того, что началось после его эвакуации в Севастополь.