Страница 26 из 40
«Михаил Авдеев лениво съел несколько ложек супа, отодвинул тарелку и вышел из-за стола.
Вообще говоря, это заменяет оперативную сводку для знающих его. Значит, не было сегодня боя, не удалось Авдееву вылететь, ничего не прибавлено к боевому счету гвардейцев. Пропащий день. А в такой день у Авдеева никакого аппетита, и ходит он злой. Но на этот раз летчики переглядывались удивленно. День выдался рабочий, и, казалось бы, у Авдеева не было причин для неудовольствия.
Плохое настроение объяснялось иначе: вылет действительно был, бой был и была, черт ее дери, неудача. С утра охраняли транспорт на переходе. По радио сообщили: «Внимание! Курсом на вас 27 „козлов“ под охраной „мессершмиттов“. Атакуйте, атакуйте!» И тут же ведомый Кологривов передал: «Вижу „лаптей“, идут на нас». Тут разница в информации не по существу, а в словах. Не выяснено точно, как правильнее называть «юнкерс-87». Одни, принимая во внимание привычку «восемьдесят седьмых» бодаться на пикировании, настаивают на присвоении им имени козлов. Другие же предпочитают наименование лаптей — в честь их неуклюже горчащих ног. Серьезного значения этот спор не имеет: те, кому не удалось вбить в землю «лапоть», легко утешаются, утопив в море «козла». Итак, фрицы шли на транспорт. Это было близ Новороссийска. Дюжина «яков», которых вел Авдеев, быстро лишила «козлов» надежды бодаться вблизи транспорта. Немецкие бомбы были сброшены в почтительном отдалении от корабля, нанесли серьезный урон двум дельфинам, после чего «юнкерсы» удрали. Удрали не все. Четыре «козла» задрал лапти кверху, плюхнулись и воду. Это кроме «мессершмитта». А в «мессершмитте»-то и было все дело, из-за которого Авдеев не обедал. Этот проклятый «мессер» пробил Кологривову бак, и пришлось тому идти на посадку.
Авдеев разозлился: мало, что он остался в бою без ведомого, с неприкрытым хвостом, так еще машину кологривовскую два дня надо будет чинить Он заметил фрица, напавшего на Кологривова, — на хвосте цифра «5» Через минуту Авдеев уже отыскал его в воздухе, догнал и трахнул сзади. Тот сразу книзу пошел. Решил удрать. Радиатор у него был пробит. Авдеев, конечно, тоже книзу, снова догнал и бьет опять по радиатору.
Видит: у немца мотора хватит минуты на две. Пристроился к нему близко и показывает на шею — конец, мол, тебе. Фашист пригнулся к кабине ни жив, ни мертв — прячется.
Авдеев между тем не стреляет, хотя тут одной очереди хватило бы. У него новая мысль — нечего фашисту зря в море падать, посажу его на наш аэродром, авось, что-нибудь интересное расскажет. Немец все отворачивает, а Авдеев никак отвернуть не дает. Гонит его спокойненько, куда ему надо. Тот и метаться перестал, видит, что ничего не поделаешь — либо в воду вниз головой, либо на берег садись.
Передает Авдеев по радио: — Договорился с фрицем — домой веду. И в эту самую минуту, когда уже все было решено, откуда ни возьмись четыре «лага». Смотрят и понять ничего не могут: ведет «як» немца, аккуратненько ведет, а не стреляет. Думают: наверно, у него там патронов не осталось. Надо помочь товарищу.
И помогли, будь они неладны. Подошли, накинулись, срубили — только столб воды поднялся.
У Авдеева потом на аэродроме соленый разговор был с этими «лагами». Но уж делу помочь нельзя было… В общем, типичная неудача!»
Могу засвидетельствовать: написано все точно, только я еще долгое время имел зуб на Александра Ивича. Ибо стоило мне встретиться с кем-либо из коллег из другого полка, неизменно следовал вопрос:
— Слушай, Авдеев, расскажи-ка лучше, как ты немца на наш аэродром посадил…
Вначале я злился. А потом понял — злиться, значит, подливать масла в огонь.
Добавлю только: я до того ошалел от нахальства ребят, сидевших в «лагах», и от неожиданности их действий, что завопил по радио: «Не трогайте его!» Но это вырвалось у меня лишь только после того, как фашист, задымив, пошел круто к воде.
Пламя над берегом
В те дни началась эпопея Малой земли.
Высадившись в тылу врага, горстка черноморцев «заявила о себе», как выразился Алексеев, «столь громко», что о ней сразу заговорила страна.
Им было туго… Очень туго…
Военный совет 18-й армии выступил с обращением к защитникам Малой земли:
«Военный совет, — говорилось в этом обращении, — гордится вашими подвигами, стойкие защитники Малой земли, нашей великой социалистической Родины, уверен, что этот рубеж обороны будет для врага неприступным. Вы отвоевали эту землю, вы крепко держите ее в своих руках. Вашей обороной, мужеством и героизмом гордятся ваши отцы, матери, жены и дети. Мы знаем, что маленькая земля станет большой и принесет освобождение стонущим от фашистского ига нашим родным отцам, матерям, женам и детям…»
Малой земле нужна была помощь. Без нее немцы могли сбросить десант в море. На Малую землю мы ходили из Геленджика.
Многое довелось повидать мне за войну: и огненное небо Севастополя, и эпопею Херсонеса, и мужество Новороссийска, но Малая земля, казалось, соединила в себе неистовство, ярость и боль всех этих трех немыслимых рубежей.
Каждый раз, когда, сопровождая «илы», мы подходили к этой узкой, прижатой к морю полоске земли, летчики с изумлением восклицали: как все это может стоять, сражаться, атаковать?!
Собственно, никакой земли с воздуха не было видно. Казалось, внизу бушует один гигантский костер. Пламя его вздымалось к небу шапками, опадало, прочерчивалось молниями, распадалось на множество самостоятельных очагов, стлалось по земле. Море у берега кипело от разрывов снарядов, бомб, мин. Белые облака ядовитого дыма стлались одинаково и над волнами, и над белым песком. Впрочем, я оговорился: белым он казался от того же слепящего пламени. Когда самолет проходил на бреющем, земля отливала бурой ржавчиной.
Позднее я побывал здесь и не увидел ни одного не опаленного и не пронзенного десятками, сотнями снарядов клочка суши. Рваная сталь осколков покрывала землю железным панцирем, и казалось невероятным, что на Малой земле могло бы существовать, дышать, двигаться вообще что-нибудь живое.
Пройдя над Новороссийском, над цементным заводом с его разбитыми трубами и искореженными остовами платформы, над акваторией порта с торчащими из воды мачтами и рубками потопленных кораблей, мы выходим на Малую землю.
Вначале кажется, что определить, где немцы, где наши, просто невозможно. Густая пелена огня и дыма поднимается к небу. Присмотревшись, определяешь наиболее яростную концентрацию огня. Значит, это передовая. Дальнейшее — не трудно. Огненное полукольцо охватывает узкую полоску берега.
Мы разделяемся. Часть штурмовиков, прикрываемая нами, идет на подавление немецких батарей. Другая — атакует передние порядки противника. Третьи снижаются до бреющего: сбрасывают десантникам оружие, боеприпасы, продовольствие. Промахнуться нельзя: какой-нибудь десяток неучтенных метров — и наши подарки попадут либо в море, либо к немцам. Поневоле занимаемся воздушной акробатикой.
Чтобы была полная уверенность в успехе, иногда груз сбрасывается со второго, третьего захода. Мы барражируем в воздухе, отгоняя «Ме-109», пытающихся помешать штурмовке. То здесь, то там завязываются скоротечные схватки. Собственно, кто здесь штурмовик, а кто истребитель — понятие весьма относительное.
Наблюдаем с ведомым, как из-за холмов на бешеной скорости идут к окопам десанта три танка.
— «Заря»! «Заря»! Танки! — кричу по радио.
Вначале думаю: на «илах» нас не поняли. Через мгновение убеждаюсь: поняли, но «наши», как я их теперь мысленно называю, танки — не единственные. Штурмовики бьют по машинам, выскочившим слева и справа. Значит, звездная атака.
Оглядываюсь: тройка наших барражирует над полем боя. В случае чего прикроют. Радирую: «Иду на танки! Наблюдать за воздухом».
Что может сделать в данном случае истребитель? Казалось бы, немногое. Нет! Разбить строй атакующих, остановить их, а при удачном пушечном залпе, и зажечь танк — это в наших силах.