Ангел Экстерминатус

Что желанна была любая кровь — и его, и его врагов.

Он продолжал есть мертвого оберста, чувствуя, как наполняет его сила мертвой плоти.

Крики вокруг становились все громче, но он услышал позади возглас, полный отвращения. Он резко обернулся, потянулся к винтовке, готовый убить любого, кто узнает о его потаенной потребности, — он и раньше это делал, а в скором времени наверняка сделает снова. Но было слишком поздно: он только успел увидеть, как вражеский пехотинец делает выпад штыком, и в животе Карла вспыхнула боль, когда клинок проткнул внутренности. Солдат ногой скинул его со штыка и поднял оружие, намереваясь ударить еще раз. Свет от огня и взрывов позволил Карлу хорошо его разглядеть. У него было невероятно, невероятно старое лицо, и глаза его видели столько кровопролития, сколько не видел ни один человек на этой планете.

Из-под разорванной рубашки показались его жетоны, и Карл прочитал имя, отштампованное на стали. По крайней мере он умрет, зная, кто его убийца.

Персонн, Оливье.

Но не успел солдат нанести последний удар, как волна солдат в серой форме налетела на сражающихся из резервных окопов и шквалом выстрелов заставила его отступить.

Окоп снова был их, и Карл судорожно выдохнул. К нему приблизился солдат со значком медслужбы на лацкане.

Карл знал его. Они жили в одном городе.

— Не беспокойся, — сказал Флориан, разрывая перевязочный пакет и прижимая повязку к ране в его животе, — ты выживешь.

Карл кивнул, а между тем из раны, неизвестно когда полученной, по лбу, к глазам, потекла кровь. Он сморгнул ее, и…

Кроагер открыл глаза. Миллион наполненных кровопролитием жизней хлынул в него, как в сосуд, неожиданно для него оказавшийся пустым. Тело переполняла сила, вены вздувались от энергии, нервы дрожали в ожидании грядущей жатвы черепов.

Его окружала многосотенная толпа эльдарских конструктов, и он был абсолютно один.

Харкор лежал рядом. Череп его был проломлен, а в теле зияли многочисленные раны от меча. Фалька и Беросса не было видно, а эльдарские призрачные машины двигались к нему с неумолимой неизбежностью.

Его ждала смерть, но Кроагер только приветствовал возможность умереть в бою. В памяти всплыл обрывок последней увиденной жизни — слова, произносившиеся во все времена, на миллионе различных языков, но не изменившие своего значения с того момента, когда первый камень раскроил череп первого невинного.

— Мне все равно, откуда льется кровь, — взревел Кроагер и, высоко подняв меч, бросился на призрачных воинов. — Лишь бы лилась!

Свет окружал Пертурабо, обволакивал его. Он беспомощно висел в руках брата — всего лишь попутчик в этом ослепительном вознесении к поверхности. Скрепленные сильнее, чем родственные души, они летели сквозь сердце мира, который миром не был, и куда бы Пертурабо ни бросал взгляд, он видел лишь отражения своего брата.

Сверху в шахту падали осколки гладкого стекла и кристалла — разграбленные сокровища мира, когда-то звавшегося Призматикой. Пертурабо не смог бы объяснить, откуда это знает, но в знании этом был уверен так же, как в собственном имени. Они с Фулгримом поднимались сквозь пустоту с головокружительной стремительностью, подобно пулям, выпущенным из ружья.

А на пути к поверхности они миновали падающие тела.

Тела смертных последователей Фулгрима, добровольно отдавших жизнь во имя служения своему повелителю.

Многие были уже мертвы, но те, кто еще оставался в живых, вопили в бездумном экстазе, бросая свои жизни на алтарь фулгримовских желаний.

Его брат смеялся и кричал, наслаждаясь сиянием своих отражений, ни одно из которых не было похоже на другое, и ни одно из которых не могло сравниться с последующим в чудовищности воссоздаваемых образов. В одном Фулгрим был прелестным созданием с перламутровыми крыльями, белыми и увешанными жемчугом и серебряными цепочками, как у Сангвиния. В другом он представал в облике бараноголового, краснокожего, истекающего кровью существа. Третье изображало его в виде бесформенного порождения из первичной слизи, в виде массы отторженной мутировавшей плоти, деградировавшей слишком сильно, чтобы жить.

Тысячи порождений-имаго, тысячекратно повторенных, возникали перед Пертурабо, и сначала он решил, что мысленно оговорился. Порождений магии.

«Нет, — возразил его разум. — Имаго».

Фулгрим запрокинул голову и прокричал:

— Я чувствую эту силу! Темный принц одарил меня своим вниманием!

Пертурабо хотел ответить ему, проклясть за предательство, но сил говорить не было. Маугетар, закрепленный теперь на нагруднике Фулгрима, сыто пульсировал. Теперь, глядя на этот чудовищный, жуткий предмет, высосавший из него душу и укравший его жизнь, Пертурабо видел, что тот был уродливой побрякушкой, который создали в городе теней и предательства и наделили этой силой существа, проводившие жизнь за изобретением новых способов страдания.

— Брат, ты чувствуешь? — спросил Фулгрим, обхватывая его лицо ладонями, словно возлюбленного. — Чувствуешь, как сплетаются нити судьбы? Боги смотрят на нас!

Пертурабо действительно чувствовал — чувствовал что-то, похожее на разрушение мира, на столкновение реальностей, на конец всего. Возможно, именно так ощущалась гибель Вселенной, смерть самого времени? Узрев дела людей, боги насылали катаклизмы, невообразимые в своей неистовости, и сейчас исключения не будет.

— Я всегда буду носить тебя в себе, брат, — сказал Фулгрим, нежно гладя испещренный черными прожилками маугетар кончиками пальцев, которые теперь казались неестественно тонкими, похожими на когти. — Я никогда не забуду твой сегодняшний дар.

— Я ничего тебе не дам, — сказал Пертурабо, чувствуя, как жгучая ярость придает ему сил.

Услышав ответ, Фулгрим бросил на него холодный взгляд, разозленный, что это мгновение портит чужой голос.

— Неважно, отдашь ли ты ее добровольно или я вырву ее из твоего бьющегося сердца, итог будет один.

Пертурабо ничего не сказал, пытаясь сберечь те крупицы сил, которые удалось отобрать у камня на груди. Он закрыл глаза, чтобы не видеть отражения брата в падающем стекле, и сосредоточился на исправлении того, что сделал с ним ксеносский камень. Тот боролся — разумеется, тот боролся, жадно вцепившись в украденное, — но Пертурабо обладал исключительным умением пробиваться в места, путь в которые ему пытались закрыть.

Некоторые интерпретировали это умение лишь буквально, и Пертурабо с подобным сталкивался нередко. Людям было свойственно недооценивать его способности, если те выходили за пределы сложивших представлений о нем.

Пертурабо потянулся глубоко внутрь, к тому ядру собственной сущности, в котором железо и плоть сливались воедино, к незыблемой квинтэссенции себя, доступной лишь ему самому. Сосредоточив на ней все свое внимание, он собрался с еще остававшимися силами и наполнил ее мечтами юности, устремлениями и ненавистью к тому, что делал с ним Фулгрим.

Квинтэссенция его ненависти росла, питаясь причиненной болью.

А затем произошло то, о чем знали даже алхимики древности: подобное устремилось к подобному.

Украденная маугетаром сила начала вливаться обратно в Пертурабо — сначала по каплям, а потом все быстрее и быстрее, как вода через едва заметную трещину в дамбе.

Эта перемена не могла укрыться от внимания Фениксийца, обратившего на него потрясенный и одновременно недоверчиво-гневный взгляд своих черных глаз.

— Что ты делаешь? — крикнул он.

— Возвращаю то, что принадлежит мне, — прорычал Пертурабо.

Фулгрим покачал головой, и в его руке засиял золотой огонь — меч, когда-то давно выкованный для него Феррусом Манусом.

— Он мой! — крикнул Фулгрим и вогнал меч в живот Пертурабо, направляя его мимо ребер к груди. Мастерство Горгона породило меч, способный рассечь броню Пертурабо, как плазменный резак рассекает листовое железо, и доставить немыслимую боль. Яркая кровь хлынула из раны, заливая правую руку Фениксийца алыми каплями.