Слияние

Натиг Расулзаде

Слияние

Первая была Роза. Цветок распустившийся, ароматный, пахучий, источавший сладчайшие запахи. Женщина лет под сорок, она называла себя врачом-косметологом, профессия, надо сказать, в те годы мало популярная, мало почтенная и отсюда — мало востребованная: в стране Советов не очень поощрялось следить за своей внешностью, если только ты не артист, пренебрежительные словечки «стиляга», «пижон», «модница» ярлыками приклеивались к людям, уделявшим слишком много внимания своей внешности; все помыслы граждане должны были отдавать стремительному продвижению к обществу всеобщего блага и еще тому, чтобы как можно скорее перегнать Америку по всем показателям.

Но вернемся к Розе. Врачом-косметологом она не была, просто некоторое время проработала медсестрой у настоящего косметолога, профессия ей понравилась, и, уйдя от врача, поднабравшись необходимых сведений о выведение прыщей, она решила сама попробовать себя в качестве практикующего дерматолога. Открыла кабинет у себя на дому (в то время на подобные вещи власти смотрели сквозь пальцы и никакими налогами трудящихся не облагали, так что все знали женщин, шьющих на дому, вправляющих вывихи на дому, избавляющих от испуга на дому, плиссе, гофре, картоне на дому — если последнее вам еще что-то говорит, если — нет, то и не надо, в том числе и выводящих прыщи и фурункулы на дому) и поначалу, благодаря соседям, сделавшим ей неплохую рекламу, стала принимать в основном мальчишек, подростков, лица которых были усыпаны возрастными прыщами, мазала им лица и лбы дурно пахнувшей горячей, неприятно стягивавшей кожу коричневато-серой массой собственного изготовления; проводила получасовые и двадцатиминутные сеансы, не забывая в процессе напоминать юным пациентам, что неплохо было бы параллельно с её лечением разок пройти переливание крови. Сеансы стоили двадцать копеек, но, учитывая, что страна всего несколько лет назад пережила денежную реформу (что тоже входило одним из пунктов в тотальное соревнование с Америкой и вызывало у трудящихся гордость за советскую валюту, оставившую позади американский доллар) и двадцать копеек были равны дореформенным двум рублям, то плата была далеко не смехотворной, особенно для подростков, которые должны были каждый раз выклянчивать деньги у родителей. Кроме того, Роза работала медсестрой на полставки в районной поликлинике, и благодаря этой работе имела частную практику: ходила на дом к больным делать уколы и, как говорили, рука у неё была легкая, «укольщицей» слыла великолепной, а потому и знали её не только в ближайших от поликлиники кварталах, и часто приглашали то уколы делать, то системы ставить больным, так что без работы, а, следовательно и без заработка не оставалась.

Блестящая, как начищенное серебро, монета сверкала и искрилась на ладони, и жаль было с ней расставаться, но лучше было расстаться с ней, чем не расставаться с прыщами.

Товарищ, такой же прыщавый, как и он, уже прошедший два сеанса и готовившийся сделать переливание крови, чтобы избавиться от досаждавших его фурункулов, однажды рассказал ему о враче, принимавшей на дому и на его третий сеанс они отправились вместе.

Конечно, до поры, до времени можно было бы прожить и с прыщами, зная, что это издержки подросткового возраста, но он в очередной раз влюбился и, видя, как любимая девочка из параллельного класса с отвращением смотрит на его усыпанное гнойниками лицо, он страдал, не спал ночами и сердце его обливалось кровью, переливание которой и рекомендовалось делать.

— Да, что ты, Эмин, походишь, примешь несколько сеансов и будет у тебя лицо чистенькое, как…

— Как что? — спросил он, не дождавшись продолжения.

— Как зеркало! Все девчонки влюбляться будут в тебя.

Это ему понравилось, тем не менее, он сказал:

— Мне не нужны все, мне одна нужна.

Сказал это Эмин не очень уверенно, потому что кроме Наргиз, девочки сверстницы, ему, может даже больше, нравилась их учительница, красавица математичка Нина Семеновна, в которую были влюблены почти все мальчики их школы; она ему снилась по ночам, по ней он тосковал, её видел перед собой, занимаясь мастурбацией в туалете; и все существо его будто раздваивалось, не зная, что окончательно выбрать — безответную любовь к девочке Наргиз, или вовсе нереальную, фантастическую, которая никогда не пошла бы дальше бесплодных мечтаний, любовь к Нине Семеновне.

— Одна, одна… — повторил он задумчиво.

— Вот одна и влюбится, — покладисто согласился приятель. — Пойдем, а то мне тоже скучно сидеть там по пол часа одному…

Она была в белом халате, видно, рассчитывала произвести этим впечатление на молодежь, и как рассчитывала так и производила. Настоящая врач-косметолог, строгий взгляд сквозь очки со слабой диоптрией, строгая прическа, чистые руки, белоснежный халат. Там уже сидел один на стуле, парнишка лет семнадцати с измазанным дурно попахивающей смесью лицом. Эмин при виде маски на лице незнакомого мальчика, чуть скривился. Она заметила его реакцию.

— Не нравится? — спросила она, мягко улыбаясь.

Он пожал плечами.

— Еще не знаю.

— Я тоже пока не знаю, буду с тобой заниматься, или нет, надо пока обследовать твою кожу, садись. А тебе, — обратилась она к приятелю Эмина, уже на правах старожила усевшемуся на стул в ожидание процедуры, — я же вчера сказала: через день. Кожа должна отдохнуть… Так что — до свидания, придешь завтра, в это же время.

Мальчик ушел.

— Надеюсь, ты будешь более понятливый, чем твой друг, — сказала она Эмину, рассматривая прыщи на его лице через большую лупу.

— Мне тоже через день надо будет?

Она не отвечала, продолжая разглядывать его гнойники.

— Нет, с тобой придется повозиться, поначалу — каждый день.

Она надела резиновые хирургические перчатки и стала месить в миске отвратительную серо-коричневую массу, готовясь нанести её на лицо нового пациента, и строго разглядывая Эмина сквозь очки.

Измазав его лицо этой неприятно жгущей и вонявшей массой, она попросила его сидеть не гримасничая, чтобы маска впиталась в кожу как можно глубже и эффективнее, и перешла к другому пациенту. С его лица она стала снимать маску. Эмин это мог наблюдать только краем глаза, повернуть голову и посмотреть на то, что ожидало его тоже через пол часа, он опасался, чтобы не рассердить врача, но по движениям её рук понимал, что она вытирает мальчику лицо, который уже со снятой маской привычно подошел к умывальнику и тщательно умылся, вытерся полотенцем, и теперь Эмин мог видеть его прямо перед собой. Лицо мальчика было красным как помидор, но женщина, встав перед ним, тотчас заслонила пациента от Эмина, изучая кожу его лица сквозь лупу.

Наконец тот ушел, и женщина, бросив мимолетный взгляд на своего нового пациента, ушла на кухню и стала там греметь посудой, отчего Эмин и сделал заключение, что отправилась она именно на кухню. Квартирка была маленькая, кажется однокомнатная, и комната эта представляла собой застекленную веранду на втором этаже, выходившую во двор…

Как раз тут со двора, нарушив сонную тишину, как выстрел раздался истерический женский голос:

— Миша! Сейчас же домой, пока я тебя не порезала на мелкие кусочки!

Видимо, зов был не первый, и терпение звавшей лопнуло, раз она так серьезно угрожала.

— Иду-у! — раздался столь же истерический крик в ответ.

И вновь наступила тишина.

…В обычный для этого города перезаселенный соседями разных национальностей дворик старого дома с одним туалетом с покосившейся дверью в углу, что из окна веранды был хорошо виден и откуда только что вышел старик с автафой-железным кувшином для подмывания в руке. Посреди дворика, занимая чуть ли не треть его площади стоял котел, в котором двое кирщиков в грязных майках, загорелые почти до черноты кира, орудовали специальными длинными железными лопатами, перемешивая кипящую тягучую массу в котле и непривычно тихо переговариваясь. Дым из котла и запах кира, что готовили для прохудившейся крыши дома, тихие — судя по шипящим и свистящим звукам — ругательства рабочих доносились сюда, влетали в открытое окно веранды, но, тем не менее, окна веранды были распахнуты, не закрывались. Когда старик проходил мимо кирщиков, один из них громко окликнул его: