Страница 5 из 76
Капитан Витсералль позаботился о том, чтобы эти чувства в нас не остыли, и тотчас же распорядился раздать всем удвоенную порцию грога. По общему нашему желанию флаг прибили гвоздями к мачте, и мы с нетерпением ждали возобновления боя. В четыре часа пополудни поднялся ветерок, и оба неприятельских судна, подняв паруса, двинулись на нас, хотя не с прежней смелостью и отвагой. Они подвигались медленно, бесшумно, без выстрела, с неподвижно стоящими на своих мачтах людьми. Все это предвещало серьезную, решительную борьбу за победу.
Когда они подошли к нам на расстояние полукабельтова, мы приветствовали их троекратным «ура»! На наш вызов они отвечали тем, что подступили к нам с обеих сторон, и завязался бой жестокий, озлобленный, беспощадный. На этот раз француз не хотел идти на абордаж прежде, чем испанцы не возьмут нас на абордаж с подветренного борта, и потому он только время от времени угощал нас бортовым огнем, пока испанец не сцепился с нами; тогда француз налег на нас с носовой части. Испанцы успели уже взобраться на наш борт; мы с успехом оттесняли их, когда французы напали с носа. Мы дрались отчаянно, и наши пики давали нам такой перевес над ножами и мечами испанцев, что те стали отступать и покинули нашу палубу, усеянную их мертвыми и убитыми. Но прежде, чем мы успели отразить испанцев, французы с другой стороны устремились на нашу палубу и стали теснить ту небольшую горсточку наших, которая должна была встретить и отразить их. Французы прорвались и устремились на бок, где теперь собрались все наши. Борьба была отчаянная, но, в конце концов, наши пики и наше более выгодное положение преодолели их численность, и мы погнали их перед собой, даже завладели главной палубой, как вдруг наш командир, дравшийся впереди всех и воодушевлявший всех своим неукротимым мужеством, был ранен в кисть правой руки. Он перехватил меч в левую руку и продолжал теснить врага, ободряя нас своим примером, но одна пуля пронизала ему грудь навылет. Капитан Витсералль замертво упал на палубу. С ним как-то разом упали и мужество, и вера наших людей в себя; как бы в довершение несчастия, упали один за другим наш старший лейтенант и двое еще оставшихся в живых младших офицеров. Пораженные, удрученные люди вдруг остановились, растерянно озираясь кругом, ища предводителя, начальника.
Французы, видя это, возобновили атаку. Нашими овладела паника, и, побросав оружие, они стали просить пощады, тогда как еще за минуту победа была в наших руках. Таков был конец нашей кровавой драмы.
Из пятидесяти пяти человек двадцать пять было убито; почти все оставшиеся в живых были ранены. Большинство людей, бросив оружие, кинулось вниз, чтобы избежать тесаков освирепевших победителей. Я и еще человек восемь из наших, которых враги прогнали мимо люков, побросали оружие и просили пощады, на которую мы, однако, не могли надеяться. И действительно, в первый момент французы не щадили нас, и несколько из наших безоружных товарищей пало под их ударами. Видя это, я вскочил на шкафут и собирался уже прыгнуть за борт, надеясь, что после, когда бойня прекратится, меня выловят, но в этот момент французский лейтенант, подоспевший к нам, властным словом остановил своих освирепевших людей. Но ему удалось охранить только нашу жизнь, но не наше имущество; победители тотчас же принялись грабить и обирать нас до нитки. У меня отняли все, что только я имел: часы, кольцо и меч, некогда принадлежавший доблестному французу. А так как я недостаточно проворно раздевался по желанию матроса-мулата, который избрал меня на свою долю, то он ударил меня рукояткой своего пистолета под левое ухо, от чего я кубарем полетел в люк и остался лежать в трюме без сознания.
ГЛАВА III
Нас запирают в трюме «Ривенджа» и обращаются очень жестоко. — Затем нас берет в плен капер «Герой». — Меня отвозят в госпиталь в Порт-Рояль, где я встречаю жену доблестного француза. — Ее экзальтация при виде моего положения. — Ее наказывает один из моих товарищей.
Придя в себя, я увидел себя совершенно нагим и почувствовал страшную боль; оказалось, рука моя была переломлена, а плечо жестоко разбито и повреждено. А так как я еще ранее получил три глубоких ножевых раны во время боя и потерял много крови, то не имел силы ни подняться, ни что-либо сделать для себя. И я лежал, стеная и дрожа от озноба, совершенно нагой на судовом балласте, по временам переживая отдельные минуты боя, вспоминая смерть нашего благородного капитана, утрату нашего судна, гибель стольких из нас и утрату нашей свободы.
Спустя некоторое время доктор по приказанию командира французского судна спустился вниз и перевязал мои раны; но при этом он обращался со мной в высшей степени варварски. Когда он ощупывал мою сломанную руку, то причинил при этом такую адскую боль, что я не мог удержать криков, но он заставил меня замолчать ругательствами, бранью и ударами, пожелав мне, чтобы я сломал себе шею, чтобы его не заставляли беспокоить себя моим лечением. Тем не менее он все-таки перевязал раны из страха перед своим командиром, но в назидание толкнул меня в бок ногой и ушел.
Вскоре после того наши суда разошлись. Четырнадцать человек из нас, особенно тяжело раненных, были оставлены на «Ривендже», куда перешли двадцать человек команды и два офицера с французского судна с приказанием отвести судно в Порт-о-Пэ. Остальные англичане были переведены на французский катер, который ушел от нас в поисках новых, более прибыльных приключений.
Час спустя после нашего отплытия офицер, командовавший нашим судном, заглянув в люк и увидя меня совершенно нагим, кинул мне пару брюк, брошенных кем-то из французских матросов за негодностью, да еще такую же рваную рубаху. С невероятным трудом я облачился в это тряпье и вместо перевязи для своей сломанной руки повесил себе на шею обрывок веревки, найденный тут же в трюме; под вечер я выбрался наверх, желая освежиться вечерним ветерком.
В продолжение нескольких дней мы, несчастные пленные, невыразимо страдали не только от наших ран и увечий, но еще более от дерзости, издевательства и жестокого обращения с нами французских матросов, наших озлобленных победителей. Один из них, завладевший моими часами, по нескольку раз в день подходил ко мне и, подставляя мне под нос часы, насмешливо спрашивал, не желаю ли я узнать, который теперь час. Другой, присвоивший себе мое кольцо, вертел им у меня перед глазами и рассуждал вслух о том, что его возлюбленная будет очень гордиться этим кольцом, особенно когда узнает, что оно взято у побежденного англичанина. И я должен был принимать все это молча, без малейшего протеста.
На одиннадцатые сутки после взятия нашего «Ривенджа», когда мы подошли к самому Порт-о-Пэ, рассчитывая еще до ночи встать на якорь, вдруг поднялась страшная суетня и тревога на палубе; очевидно французы подымали все паруса и спешили от кого-то уйти; затем, когда мы услышали, что из кормового орудия был дан выстрел, то с уверенностью решили, что нас преследуют. От радости мы, пленники, крикнули «ура!», на что французы с верхней палубы грозили стрелять в нас, но мы знали, что они не посмеют этого сделать. «Ривендж» был так сильно поврежден в бою, что нельзя было надеяться уйти от погони, а наличные силы экипажа были до того незначительны, что о сопротивлении нечего было и думать. Наконец мы услышали, что завязалась перестрелка. Одно или два ядра ударили в корпус нашего судна, а когда вслед за тем по нам открыли бортовой огонь, то французы спустили свой флаг, и мы испытали радость, видя, как этих нахалов и бахвалов загнали в трюм на наше место. Теперь пришла им очередь выносить насмешки и издевательства, а наша — торжествовать, и мы воспользовались этим, чтобы вернуть себе свою одежду и вещи, отнятые ими у нас.
— Который час, monsieur? — спросил я у француза, завладевшего моими часами.
— К вашим услугам! — отвечал тот и, покорно достав из кармана мои часы, передал их мне.
— Благодарю, — сказал я, беря часы и сопровождая свою благодарность пинком в живот, отчего он дважды перевернулся и покачнулся; чтобы помочь ему удержаться на ногах, я дал ему еще пинок в зад. — Ну-с, а кольцо, monsieur, которое предназначалось для вашей возлюбленной, нельзя ли и его получить?