Страница 3 из 6
Вечером же ноги сами привели меня на поляну и надежда, в которой я сам себе не признавался, оправдалась. Ты была там. И снова была другой. Вообще другой. Какой-то снова абсолютно новой, непонятной. И еще ты была босиком…»
Уложив мальчишку на послеобеденный сон, Анна прошла в свою комнату и включила ЖК-панель. Выбрав в появившемся меню записи с камер на поле, устроилась с ноутбуком на диване. Идентификационные чипы в запястьях давали возможность найти заинтересовавший экземпляр, если такой появится. Каждую минуту детекторы в десятке камер вокруг поля определяли новое местонахождение чипа и на экране у каждого живого проекта был семизначный номер. Утренняя запись не показала даже малейших поведенческих отклонений, признаков нездоровья или иных причин для детального наблюдения. Иногда Анна нажимала «стоп» и прокручивала материал заново, всматриваясь в выражение лица или движения какого-нибудь экземпляра, но в итоге просмотрела запись, не сделав ни одной пометки. После камер с поля шли камеры из игровой комнаты, бассейна, спортивного и тренажерного залов. Где-то между игровой комнатой и бассейном проснулся ее сынишка. Они перекусили пудингами и занялись своими делами: Анна работать, а мальчишка собирать лего у ее ног. Тренажерный зал еще не закончился, когда паренек потребовал внимания и пока он не решил, что пора прогуляться, Анна оказалась во власти его роботов и динозавров, оставив работу на потом.
«28 июня.
Здравствуй, Аня.
Я взял новую книгу, сказки для детей. Не то, чтобы я хотел почитать сказки, но медсестра, что развозит книги, сказала: «Если ты не смог это читать, то ничего кроме сказок посоветовать не могу». Вложила мне в руку книгу и укатила тележку. Вот так.
Знаешь, тут есть вступление в виде письма. Оказывается, принято подписываться в конце. Я сначала не понял зачем, ведь адресат может прочесть сведения об отправителе на конверте, а потом решил, что это верно. Буду подписываться, раз уж пишу самые настоящие письма. И еще… ты знаешь, я будто начал доверять бумаге… не знаю, как объяснить. Мне кажется, что я обзавелся другом, которому могу рассказать о тебе, о своих воспоминаниях, и это – бумага. Ты понимаешь? И не нужно беспокоиться, понимает ли она меня, и ей все равно, что я напишу. Она… Ты понимаешь?
Нам говорили, что наши друзья – Валеты, с которыми ты стоишь в строю и наш командир. А я думаю, что друг это тот, кому можно сказать то, что не стоит говорить Валетам и командиру, и кто примет все, что узнает как есть и спокойно. Как бумага, на которой я пишу. Я думаю, ты понимаешь. Иначе ты не сказала бы мне тогда, что я могу тебе написать, если захочу, и не написала бы адрес. Ты знала это уже тогда. А я понимаю только теперь.
Одна из сестер спросила, что я постоянно пишу и, когда меня возили на рентген, достала письмо и прочитала его. Я увидел это по возвращении. Знаешь, что она сказала? Ты будешь смеяться, я знаю. Я был уверен, что и она будет смеяться. Но она положила письмо, как было, помогла мне лечь удобнее и сказала, что я хорошо пишу. И она не смеялась. Что это значит? Как можно писать хорошо или не хорошо? Можно стрелять хорошо, что значит метко, и плохо, что значит мазать. Можно выполнять или не выполнять нормативы. Но как можно хорошо или не хорошо писать, Аня? Вот это я не могу пока понять. Она сказала, что больше не станет читать то, что я пишу, хотя и сказала, что это хорошо. Вот так вот странно.
Валет»
За ужином сын спросил:
- Мам, а что значит не человек?
У Анны кусок в горле застрял, она отпила сока и, взглянув на сына, мягко произнесла:
- Это все те существа, которые не подходят под определения человека. Собачки, например, кошечки.
- Нет, ты не понимаешь! – возмутился малыш. Его речь была чистой, не по-детски четкой. – Что значит не человек, когда мальчишки говорят, что мой папа не человек?
- А почему ты не спросишь у мальчишек, если тебе интересно, что они имеют в виду?
- Но ты ведь взрослая!
- И что из этого следует?
Мальчик растерялся и уткнул взгляд в тарелку, по которой вилкой возил макароны с фаршем.
«29 июня.
Здравствуй, Аня.
Я… я скучаю по тебе.
Могу ли я, должен ли пытаться избегать этого, имею ли право скучать? В эти дни я будто вернулся в тот август, мне кажется, ты где-то рядом. Я пытаюсь разглядеть тебя за стеклом палаты. Хочу увидеть в медсестрах. Услышать твой голос, твой смех, твой шепот. Я скучаю по тебе. Ты понимаешь?
Я знаю, что ты есть, по-прежнему работаешь в поселке и сотни, тысячи Валетов могут видеть тебя, а я не могу. И еще… мне становится больно, когда я думаю, что ты можешь спутать меня с кем-то из них. Или заменить… ведь мы так легко заменяемы, Аня…»
Анна досмотрела видеозаписи из тренажерного зала и, включив музыку, принялась за отчет. В распахнутое настежь окно влетел огромный шмель и начал биться об потолок. Какое-то время женщина пыталась не обращать на него внимания, сделала музыку громче. Потом начала наблюдать за насекомым. Через пару минут взяла веник, раздвинула шторы на полную ширину окна, раскрыла вторую створку и начала выгонять шмеля. Через минут пять за ее спиной раздался многоголосый детский смех.
Вся детвора, с которой играл и дрался ее мальчишка, прибежала попить воды, и застала такое развлечение.
«29 июня. Вечер.
Здравствуй, Аня.
Невмоготу здесь. Хочу выбраться. Сестры смеются, говорят: «отдыхай, пока есть возможность!», но разве это отдых? Я здесь всего четыре дня, а ощущение, будто уже месяц. Но завтра обещали выпустить на улицу. Скорей бы уже завтра…
Здесь так жарко. Прямо как в тот наш август.
Ты помнишь тот вечер, когда я пришел к поляне второй раз? Ты обернулась в движении и, не прекращая его, остановила на мне взгляд. Я ждал, когда ты снова, как и в первый вечер, отвернешься, и больше не будешь обращать на меня внимания, но этого не произошло. Ты отворачивалась, но каждый раз, когда разворачивалась вновь, я видел твой взгляд. А потом ты выпрямилась и поманила к себе. Я не сразу понял, что ты хочешь, чтобы я подошел. Я опешил, не понимая, зачем ты можешь меня звать. Решил, что ты отчитаешь меня за вмешательство. А ты стала в стойку и глаза твои сузились, будто ты собиралась не отчитать меня, а прямо таки побить. Я теперь смеюсь, вспоминая это. А тогда я растерялся не на шутку. Конечно, мне ничего не оставалось, как принять твой вызов.
Я помню твои захваты и как сам выкручивал тебе руки, помню чувство мимолетного превосходства и силы, которая уже мгновение спустя переставала иметь значение: я оказывался на коленях, на животе, на лопатках или прижимал твое запястье к спине, уткнув лицом в траву. Ты шипела, а я хотел тебя разозлить, чтобы появилась та ярость, что я наблюдал с утра. Но ты не злилась, ты… играла. Я впервые осознал тогда, что можно так… играть.
Нужно ли упоминать, как нравилось мне происходящее и как пролетело время, когда мы волтузили друг друга по траве? Я поражался твоим уворотам, твоей гибкости, в этом мне с тобой не сравниться. Но на мгновение, прижимая тебя к себе, я понимал, что ты не всегда стремилась выскользнуть. Я помню, как осуществив последний захват, ты оттолкнула меня, и устало села на землю. Я почему-то засмеялся, разворачиваясь и садясь напротив, и ты засмеялась тоже. Тогда я понял, что радость и удовольствие, проявляющиеся в этом смехе – правильны, ведь, ты чувствовала тоже самое. И тогда же я понял, что через минуту, а может раньше, ты встанешь и уйдешь. И я перестал смеяться, а ты усмехнулась, будто прочла мои мысли. И я не знал, что сказать и что сделать, чтобы задержать тебя. Так, не произнеся ни слова, ты ушла…