Страница 2 из 51
Я карабкаюсь прямиком на вершину холма, не обращая внимания на извилистую тропинку и цепляясь руками за траву и ветки. Одолев крутой склон, оглядываюсь на Гарри: он так и стоит на берегу ручья, закрыв руками лицо. Его губы шевелятся, как будто он выкрикивает мое имя, но я слышу только вой сирены, обжигающий уши и отдающийся внутри оглушительным эхом.
Всю свою жизнь меня готовили к этому звуку. Я еще и ходить-то не научилась, а уже знала, что вой сирены означает смерть. Что Нечестивые каким-то образом проломили забор и разгуливают по деревне. Что надо скорей хватать оружие, лезть на платформы и поднимать лестницы, даже если внизу еще остались живые люди.
По словам мамы, в самом начале, когда ее прапрапрабабушка была еще ребенком, сирена выла, почти не смолкая, а деревню без конца осаждали Нечестивые. Но со временем заборы укрепили, сформировалась Стража, и вторжения стали большой редкостью: в последние годы тревога всегда была учебной. Я не говорю, что на моей жизни сирена ни разу не выла по-настоящему, но я прекрасно умею стирать ненужные воспоминания. Поверьте, это не делает меня беспечной: бояться Нечестивых можно издалека.
Чем ближе я подхожу к краю деревни, тем медленнее передвигаются ноги. Я уже вижу, что платформы на деревьях забиты битком, некоторые лестницы подняты. Всюду царит хаос. Матери тащат за собой плачущих детей, в траве и на дорогах разбросаны вещи.
Тут сирена резко умолкает. Наступает тишина, все замирают на месте. Чей-то ребенок продолжает реветь, на солнце набегает туча. Небольшой отряд Стражей ведет кого-то к собору.
— Мама… — обмирая, шепчу я.
Не знаю как, но я все понимаю в ту же секунду. Напрасно я замешкалась у ручья, напрасно позволила Гарри держать под водой мои руки, пока мама поджидала меня дома, чтобы пойти к забору высматривать отца.
Кое-как переставляя задеревеневшие ноги, я иду к собору старинному каменному зданию, построенному задолго до Возврата. Его тяжелые деревянные ворота широко распахнуты. Деревенские жители расступаются, пряча глаза и пропуская меня вперед. На краю толпы кто-то бормочет:
— Она подошла слишком близко, вот ее и цапнули.
Внутри холодно: каменные стены словно впитывают все тепло из воздуха. Волосы на моих руках тотчас встают дыбом. В тусклом свете я различаю Сестер, окруживших плачущую и стонущую женщину — живую. Моя мать прекрасно знала, что от забора и от Нечестивых надо держаться подальше. Слишком много жителей деревни погибло именно таким образом. Должно быть, она увидела в лесу отца… Я зажмуриваюсь: все тело заново пронзает боль утраты.
Я должна была пойти с ней.
Мне хочется свернуться в клубок, спрятаться от всего, что случилось. Вместо этого я подбегаю к маме, падаю, кладу голову ей на колени, беру ее руку и прижимаю к своим волосам.
Если бы меня попросили свести всю жизнь к одному впечатлению, я бы описала его так: мы с мамой сидим у камина, она ласково перебирает мои волосы и рассказывает истории о жизни нашей семьи до Возврата.
Теперь руки у мамы липкие от крови. Я закрываю глаза, лишь бы не видеть этого, не знать, насколько серьезна рана.
Мама успокаивается, ее руки начинают машинально гладить мои волосы, стягивают бандану. Она качается и что-то тихо бормочет, но слов не разобрать.
Сестры на время оставляют нас в покое. Они стоят поодаль вместе с избранными Стражами, так называемой Гильдией, и решают мамину судьбу. Если Нечестивые ее поцарапали, за мамой долгое время будут тщательно присматривать, хотя заразиться таким образом и невозможно. Но если ее укусили, а значит, заразили, то исхода может быть только два. Убить ее прямо сейчас или бросить за решетку, дождаться смерти и прогнать за забор. Решать предоставят моей маме, если признают ее вменяемой.
Спасти душу, умерев быстрой смертью, или вечно мыкаться среди Нечестивых?
В школе нас учили, что изначально, сразу после Возврата, зараженным не предоставляли такого выбора. Их убивали почти сразу. То было до перемен к лучшему, когда никто еще не верил, что живые смогут одержать победу в противостоянии с мертвыми.
Но потом одна зараженная вдова обратилась к Сестрам с мольбой отпустить ее в Лес, к мужу. Она просила не отнимать у нее права сдержать супружеские клятвы, данные любимому. Жизнь к тому времени успела войти в нормальное русло, люди успокоились, насколько это вообще возможно в мире Нечестивых. И вдова привела очень веский довод: единственное, что по-настоящему отличает живых от Нечестивых, это свобода воли, возможность выбора. Она сделала выбор и хочет остаться с мужем. Сестры долго спорили с Гильдией, но последнее слово в нашей деревне всегда за Союзом Сестер. Одной Нечестивой больше, одной меньше — невелика разница, решили они. Три Стража сопроводили вдову к забору и держали ее в клетке у ворот до тех пор, пока зараза не сделала свое дело, а затем вытолкали в Лес.
Не представляю, как можно обречь человека на такую судьбу. Но свободная воля есть свободная воля.
II
— До прихода брата ты побудешь с нами, — говорят мне Сестры.
Джед до сих пор не вернулся с дозора. Сестры отправили за ним гонца, однако мама к этому времени наверняка умрет, и переубедить ее Джед не успеет.
Она решила отправиться к Нечестивым. Я точно знаю, что брат свалит всю вину на меня. Скажет, что я должна была сама принять решение и попросить Стражей убить маму.
Не знаю, как мне отвечать на его упреки.
Предание живого человека Лесу — непростой ритуал. Стражам давно известно, что спешить тут нельзя: живой человек, пусть и зараженный, становится пищей для Нечестивых. Они попросту его съедают.
Однако и держать укушенных в деревне, среди живых, очень опасно. Стражи не вправе рисковать, потому что никто не знает, когда именно зараженный человек умрет и Возвратится. Все зависит от тяжести травмы: после маленького укуса организм может тщетно бороться с заразой несколько дней, а от большого количества укусов Возврат происходит в считаные секунды.
Поэтому Стражи разработали сложную систему ворот и блоков, которая позволяет до самой смерти держать зараженного в своеобразном чистилище между миром живых и Нечестивых. Сюда-то и поместили мою маму, а я сижу рядом и слушаю, как она щелкает зубами, точно кошка, приметившая птицу: зараза бушует в ее теле. Она не в состоянии говорить и ничего не понимает.
К ее левой лодыжке привязана толстая веревка, которую мама рассеянно теребит. Мы все ждем неизбежного, но, судя по ране, Возвратится она не раньше завтрашнего дня.
Я сижу по одну сторону забора, а мама — по другую. Наедине нас не оставляют: боятся, как бы я от горя не спятила и не распахнула ворота. Нечестивые не заставят себя долго ждать, и начнется вторжение. К нам с мамой приставили личного Стража — приятеля моего брата. Именно он будет открывать и закрывать ворота, именно он убьет меня, если я кинусь к матери после ее Возврата. Такое соглашение я заключила с Сестрами: они разрешили мне побыть с мамой, но в случае чего меня убьют сразу, без разговоров.
Я сижу, обхватив колени руками. Ноги давно отнялись, как будто сердце отказалось качать по ним кровь.
Я дожидаюсь маминой смерти.
Время потеряло всякий смысл, кроме одного: это медленный марш к Возврату моей матери. Если бы оно стало чем-то материальным, осязаемым… Тогда я могла бы схватить его, встряхнуть и остановить. Увы, время ускользает и течет дальше, день идет своим чередом. Меня приходят проведать соседи, однако сказать им особо нечего. Жена моего брата, Бет, передала, что молится за нас, но Сестры не позволяют ей вставать с постели: любое движение может привести к выкидышу.
Один раз я видела Гарри: он стоял поодаль в ярком свете полуденного солнца. Я рада, что он так и не решился подойти, не попытался заговорить со мной о сегодняшнем утре, когда он держал мои руки под водой и не пускал меня к маме.
Интересно, он до сих пор считает, что мы вместе пойдем на Праздник урожая? Разумеется, из-за одной смерти праздник не отменят. Сестры часто напоминают нам, что таков порядок вещей после Возврата: жизнь продолжается, несмотря ни на что. Мы будем вечно нести бремя ее цикла.