Страница 58 из 67
«Спятил, совсем спятил», — шептал про себя Феоктист Феоктистович, в ужасе прижимая к груди руки.
Наконец старичок будто бы притомился. Разогнулся, держась за поясницу, промакнул большим пёстрым платком вспотевший лоб. Отвечая на вопросительные взгляды краснодеревщиков, кивнул головой и удовлетворённо улыбнулся провалом беззубого рта.
— Припахивает, припахивает, — прошамкал он. — Чешночком да рыбкой припахивает.
— Врёшь! — вскинулся Беспалов.
— В молодошти во врунах не ходил, а в штарошти оно и пождно.
— Всё одно врёшь! Не может быть того!
— Вот-те крешт! — схватился старичок за шнур нательного крестика. — Не веришь — шам нюхни.
— И нюхну, — сказал Никодим Егорович.
— И нюхни! — петухом выгнул тощую шею старик.
Когда сам Беспалов стал обнюхивать мебель, Феоктист Феоктистович окончательно потерял дар речи. Старость, она, известно, не радость. Со старого да с малого какой спрос? Но чтоб всеми уважаемый мастер до такого безобразия дошёл — это никак не укладывалось в голове дворецкого. Светопреставление!
— Што теперя, Никодим Егорович, шкажешь? — спросил старик у Беспалова, когда тот наконец-то закончил со своим странным занятием и отошёл от гарнитура.
Беспалов только руками развёл сконфуженно, дескать, а что тут скажешь? Всё верно: и чесночком, и рыбкой припахивает…
— Ну и что из того, что пахнет чесноком и рыбой? — спросил ничего не понимающий дворецкий.
— А то, — ответили ему, — что все эти мебеля — и те, что Григорий Александрович Потёмкин князь Таврический в Петербурге изволили купить, и те, что им из Кускова граф Шереметев прислали, — самой что ни на есть русской, а не парижской или ещё какой работы. И смастерили их не сто лет назад, к примеру, а никак не больше ста дней. Да и того много.
— Выходит, фальшь? — схватился за голову дворецкий.
— Фальшь, Феоктист Феоктистович.
— И то фальшь, и это?
— И то и это, Феоктист Феоктистович, — вздохнул Беспалов. — Промашку дал я, не без того. Ведь и на старуху проруха бывает. Всё тут русской работы, хотя до удивительности с прославленным мебельным гарнитуром французского великого мастера Буля сходство имеет. Так мыслю, что на глаз и сам Буль не отличил бы, в великое затруднение пришёл бы сей мастер.
— Верно, — согласились другие краснодеревщики.
— А как же вы, так сказать, всю подноготную суть этих мебелей унюхали? — заинтересовался дворецкий.
Оказалось, что отличить русскую мебельную работу от иноземной, ежели работа не очень давняя, на нюх порой легче, чем на глаз. И секрет тут не в чём ином, как в клее. Самый лучший клей — это рыбный клей карлук. Ни во Франции, ни в Голландии, ни в Англии, ни у немцев этого клея не делают. А варят его только в России из осетровых пузырей, плавников да хрящей. Клей карлук, или, как его ещё именуют, курлук, вид собой имеет почти что прозрачный и отсвечивает перламутром.
Будет он покрепче и мездрового клея, и костяного, и кёльнского. Даже клею из бобровой стружки с ним не тягаться. Всех клеев царь. Всё он скрепляет намертво, особо ежели размочить и разварить его в русской, хорошо очищенной водке и сколько положено добавить ядрёного чесночного сока — такого, чтоб за версту в нос шибал. Вот по запаху чесночка, покуда он, понятно, не выветрится начисто, опытный мастер и определит — православный делал художественные мебеля с маркетри или мастерили их в иноземных странах. Это уж точно, без ошибки.
Феоктист Феоктистович почесал по стародавней привычке в затылке и для верности спросил:
— Но ведь карлук-то небось в продажу и за моря возят?
Оказалось, что в заморских странах русского карлука почти что и нет вовсе, так как ещё в XVII веке был издан специальный царский указ, предписывающий русским купцам за границу «того клея с сего года никому не продавать, к городу Архангельску тайно не провозить и не торговать… чтобы того клея в продаже у иноземцев не было».
А ежели к иноземному мебельному мастеру и попадал какими неведомыми путями карлук, то иноземец, не зная русского секрета, пускал его в дело без водки и чеснока, в первородном виде.
— Буль-то карлуком пользовался? — спросил Феоктист Феоктистович.
— Нет, — ответил Никодим Егорович Беспалов. — Не имелось у Буля карлука. Буль клеил свои мебеля костяным клеем, а наборное дерево — или же тем же костяным, или же клеем из бобровой стружки.
Вслед за тем краснодеревщики вновь осмотрели стоявшие в комнате мебельные гарнитуры и отыскали в них многие иные несообразности.
Оказалось, например, к вящему удивлению Феоктиста Феоктистовича, что позолота в некоторых местах вовсе и не позолота, а краска «щучье золото», сделанная по древнему русскому рецепту, помещённому в рукописной книге «Чин мастерству».
Выяснилось также, что гондурасовой первого разбора черепаховой кости в осматриваемых вещах и в помине не было, что её везде заменял подделанный под черепаху обыкновенный рог. Феоктисту Феоктистовичу объяснили, что для таких подделок рог покрывают воском, счищают его в тех местах, где хотят окрасить, и делают там бурые пятна смесью сурика, поташа да извести, а затем всё окрашивают фернамбуковым деревом.
И занзибарское эбеновое дерево, и мадагаскарское, и манильское, и ост-индское саппановое, коему положено пахнуть фиалками, было подменено вываренным в краске обычным грушевым.
Древность резьбы подделали с помощью пережжённого сахара, воды и бурой сажи, а самый обычный перламутр превратили в чёрный, подкрашивая его раствором хлористого серебра в нашатырном спирте и держа затем на солнце.
Много интересных, но печальных вещей узнал тогда Феоктист Феоктистович.
А закончили свой разбор мастера единодушным и совсем неожиданным для Феоктиста Феоктистовича выводом: радоваться надобно Григорию Александровичу Потёмкину, пресветлому князю Таврическому. Уж так ему повезло, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Феоктиста Феоктистовича чуть удар не хватил.
— Везенье-то, везенье-то в чём?! — закричал он.
— В мебелях, — ответили ему.
— В каких таких мебелях?!
— А в тех, что здеся стоят.
— За дурака держите?
— Нет, — говорят, — за умного, потому и втолковываем.
— Чему ж князю радоваться, ежели не Буль?
— А тому радоваться, что деликатнейшей и дивной работы сии мебеля, что таких не только что в России, но и за пределами оной не сыщешь, что мастер из мастеров их делал, такой умелец, что, может, и самого Буля разве что в подмастерья к себе бы взял, да и то подумавши.
Феоктист Феоктистович руками всплеснул.
— Но фальшь ведь?!
— А это с какой стороны глянуть — спереди, сзади али сбоку. Да и фальшь фальши рознь. За одну — батоги положены, а за другую — рублики. И немалые. За иную фальшь сколько ни заплати — всё мало будет.
— Вон как, голубчик вы мой, мастера рассуждали, — многозначительно сказал Василий Петрович и даже поднял вверх указательный палец правой руки. — И я их понимаю. Да, да, понимаю.
Мошенничеству, как известно, столько же лет, а верней, тысячелетий, сколько и мастерству.
Но можно ли именовать мошенничеством то, что имеет с этим явлением лишь внешнее сходство, чисто формальное?
Вы меня понимаете? Нет? Тогда я вам расскажу забавный эпизод из жизни достаточно известного французского учёного XIX века Мишеля Шаля. Автор многочисленных научных работ, переведённых на все европейские языки, Шаль был действительным членом Парижской академии наук, Петербургской академии, Берлинской, Римской, Брюссельской. Библиотека Шаля, из которой он черпал материалы для своих исследований, была уникальной. В ней насчитывалось свыше четырёх тысяч томов и около 27 тысяч ценнейших и редчайших автографов, среди которых имелись неизвестные сонеты Шекспира, предмет жестокой зависти всех коллег Шаля и в Лондоне и в Париже, письма великого Данте и сладкозвучного Петрарки, Рабле, Овидия, Апулея. Говорили, и не без основания, что у академика за семью замками хранятся ещё нигде не опубликованные трактаты и записки Сократа, Платона, Пифагора, Микеланджело, Леонардо да Винчи, Спинозы и Коперника, что у него имеются письма Александра Македонского, Клеопатры, Нерона, Юлия Цезаря, Аттилы, Жанны д’Арк, Ричарда Львиное Сердце и Колумба.