Имперская графиня Гизела

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были ей невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрение в подлоге ее бабушки, чем и не давали возможности замолкнуть этой ужасной молве?.. А теперь они восхищаются «божественной графиней», которую они, по словам их, нежно любили и глубоко уважали.

Она чувствовала нечто вроде презрения и гнева к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность, А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу — казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него — она с глубоким чувством унижения повернула голову в противоположную сторону. Теперь стало ей понятно, почему тогда на лесном лугу он оттолкнул ее с таким отвращением; она вполне оправдывала его негостеприимство относительно ее — всегда избегают того, кого презирают!..

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу — он, гордый, безукоризненный характер, от всей души презирал род, который заслуживал бы того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у ног своих остальное человечество, — а она была последней представительницей этого рода, она осталась верна традициям благородного дома, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего воображаемого величия пренебрегать остальным человечеством.

Она сидела как прикованная.

Она должна была молчать, она не могла сказать этому человеку: «Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины — только сними презрение с головы моей!»

Лицо ее было бледно и сурово — а кругом раздавался шепот; «Красивая, замечательно красивая девушка; но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!»

Темнота спустилась так быстро, что все глаза невольно обратились к небу. Грозная туча висела над вершинами деревьев, хотя еще ни один лист не шевелился на них…

Общество, казалось, решилось еще на некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре; дневной же свет был бесполезен в эту минуту. В одно мгновение, как бы от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Раздались неподражаемые звуки из «Сна в летнюю ночь»; пурпуровый занавес взвился, и глазам зрителей представилась обворожительная картина покоящейся Титании, окруженной эльфами… Никогда бриллиантовая фея не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная, бледная девушка, благодаря благосклонности князя обратившая на себя общее внимание, забыто девственное чистое созданье при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе отдыхающей на мшистом ковре, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания — занавес беспрестанно поднимался и опускался, все последующие живые картины проходили холодно, даже восхитительная Эсмеральда — Зонтгейм потерпела заметное крушение.

— Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? — спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в очень веселом расположении духа. В антрактах разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его — девушка хотя и грустно строгого характера, но в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

— Ах, ваша светлость, я, может быть, очень бы гордилась и тщеславилась, — возразила прекрасная Титания нежным голосом, — но я была так озабочена, что, право, совсем и не думала об этом так называемом успехе. В то время как я должна была лежать там так неподвижно, глаза мои только и видели мое бледное дитя, мою маленькую Гизелу — она казалась такой бледной и страждущей… Я ужасно расстроена!.. Ах, ваша светлость, я сильно опасаюсь, что моя бедная девочка слишком рано и ко вреду себе покинула благодетельное для нее уединение… Гизела, дитя мое…

Она остановилась.

Молодая девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед своей мачехой. Бледное лицо, о котором так соболезновала прекрасная баронесса, покрылось теперь жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом измерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда мог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы, — Пожалуйста, без сцен, Гизела! — проговорил он с мрачной строгостью и едва сдерживая свое волнение. — Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место ждать появления твоих припадков… Госпожа фон Гербек, уведите графиню немного в сторону, пока она не успокоится!

Молодая девушка хотела говорить, но дрожащие губы ее отказались ей повиноваться.

— Бриллианты эти поддельные, ваше превосходительство? — спросил в эту самую минуту португалец спокойным голосом, но тон которого привлек общее внимание.

Оливейра стоял рядом с министром и показывал на камни, украшавшие наряд повелительницы эльфов.

Министр отшатнулся, как будто кто ударил его в лицо; супруга же с глубоко возмущенным видом обернулась к прекрасному чужестранцу.

— Не думаете ли вы, милостивый государь, что баронесса Флери захочет обманывать свет, надевая на себя фальшивые камни? — вскричала она с гневом.

— Ее превосходительство вправе возмущаться вашими словами, господин фон Оливейра, — проговорила подходя графиня Шлизерн с своей саркастической улыбкой. — Что эти чудные камни без изъяна, может вам сказать каждый ребенок в стране, — ибо это знаменитые фамильные бриллианты графов Фельдерн!.. Во славу же они вошли с тех пор, как ими стала украшать себя красавица Фельдерн — она умела носить бриллианты!

И она нежно провела рукой по пепельным, с серебристым отливом волосам Гизелы.

— Хотела бы я видеть эту юную, восхитительную головку, увенчанную этой сияющей диадемой, — прибавила она со спокойно-беззаботной миной, указывая на бриллиантовые фуксии в локонах баронессы.

Женщина эта обладала той редкой способностью немногими словами касаться чувствительного места в душе человека и, играя, наносить в ней тяжкие раны.

Прекрасная баронесса стояла в оцепенении перед своей неумолимой мучительницей; тонкие ноздри ее раздувались в безмолвном гневе.

Неприязнь, поводом к которой служила обоюдная зависть, существовавшая между обеими дамами, хотя и прикрытая лицемерной дружбой, нередко прорывалась наружу и давала его светлости повод являть свою обходительность и рыцарство.

И на этот раз он хотел помешать этому поединку.

— Вы любите драгоценные камни, господин фон Оливейра? — спросил он, возвышая голос, который немедленно должен был заставить все смолкнуть вокруг него.

— Я собираю их, ваша светлость, — отвечал португалец.

Он помедлил несколько секунд, затем быстро проговорил:

— Но убор этот, — он указал на диадему Титании, — интересует меня совершенно особым образом. Я обладаю точно таким же.

— Это невозможно, милостивый государь! — воскликнула баронесса. — Диадема почти четыре года тому назад переделана была по моему собственному специальному рисунку, и парижский дом, который исполнял эту работу, обязательно должен был потом уничтожить этот рисунок, для того чтобы предупредить всякое подражание.

— Я могу поклясться, что эти два убора невозможно отличить по форме, — спокойно проговорил Оливейра, слегка улыбаясь и обращаясь более к князю.